Федор Раскольников - Кронштадт и Питер в 1917 году

Вся эта процедура, обставленная таинственностью и конспирацией секретного заседания, удушливая атмосфера безапелляционного суда, насыщенная смертельной ненавистью и глумлением над политическими врагами, напомнила мне средневековые судилища отцов-инквизиторов. Быстро менявшиеся решения производили такое впечатление, словно приговоры выносились под диктовку каких-то закулисных комбинаций. Очевидно, срок ультиматума уменьшался в прямой зависимости от увеличения прибывающих с фронта контрреволюционных войск. Меньшевистско-эсеровский ареопаг, вероятно, был связан исправным телефонным кабелем с военными штабами Временного правительства. Войтинский на наших глазах сносился по телефону с какой-то прибывшей частью.

Любопытно, что «новожизненец» Суханов, словно набрав в рот воды, сидел с угнетенным видом молчаливого, но страдающего праведника и умудрился в нашем присутствии не произнести ни одного слова.

Уйдя с заседания военной комиссии, мы возобновили наше совещание с Каменевым и Троцким. Последний посоветовал немедленно и тайком отправить кронштадтцев домой. Было принято решение разослать товарищей по казармам и предупредить кронштадтцев о готовящемся насильственном разоружении. Но, к счастью, большинство кронштадтцев уже благополучно успело уехать частью еще ночью, 4 июля, а в значительной степени 5 июля, после нашего посещения казарм и объявления конца демонстрации; остались только те, кто были размещены в доме Кшесинской и в Петропавловской крепости для охраны партийного помещения. Каменев и Троцкий уехали домой. Рошаль и я пошли в комнату пропусков за получением разрешения для ходьбы по городу.

Нам сперва в выдаче пропусков отказали под предлогом невозможности поручиться за нашу безопасность, но затем, после категорических настояний с нашей стороны, пропуска все-таки были выданы. Здесь, в комнате пропусков, мы снова увидели Суханова. Он стоял, прислонившись к высокой изразцовой печке, в позе мрачного раздумья, с выражением всей тягости мучительных и неразрешенных колебаний.

Зная межеумочную позицию, занятую им с первых дней революций, я все же уважал его за несомненный ум и за выдающуюся роль, которую он сыграл во время войны.

Он был один из немногих легальных журналистов, сумевший в период 1914–1916 гг. найти фарватер между цензурными рифами и выступить с сильными, содержательными статьями против войны. На этой почве, еще в начале 1916 г., я сошелся с Сухановым, и в те короткие промежутки, которые мне предоставляла военная служба, охотно встречался с ним.

Но сейчас, словно поставив крест на своем прошлом, Суханов действовал во вред революции. С упорством и настойчивостью Пенелопы он распускал все то, что ему удалось напрясть во время войны. Он с места в карьер желчно высказал несколько ядовито-жалобных интеллигентских упреков по поводу демонстрации и предупредил, что при выходе на улицу нас могут арестовать. О том же самом незадолго предупредила Рошаля Мария Спиридонова, а товарищи моряки, со своей стороны, рассказали, что казаки на Невском в течение всего дня усиленно разыскивали Рошаля и меня. Точно сокрушаясь о наших грехах, Суханов скорбно покачал головой. Семен, в ожидании ареста, попросил Суханова взять на сохранение револьвер.

После некоторого нерешительного раздумья тот согласился.

К нашему удивлению, нас с Рошалем на улице никто не тронул. Мы решили, что, очевидно, арест был отложен. Пройдя немного вместе, мы разошлись: Семен пошел к себе, а я отправился на квартиру моей матери на Выборгскую сторону. Но, дойдя до Литейного моста, я убедился, что он разведен. Так как у меня не было уверенности относительно Троицкого моста, то я решил идти ночевать к тов. Л. Б. Каменеву на 9-ю Рождественскую Песков.

На Литейном было пусто, как на улице вымершего города. Кругом ни души. Даже милиционеры куда-то скрылись. Мои шаги отдавались гулким эхом от каменных плит тротуара. Между Пантелеймонской и Бассейной улицами, напротив длинного здания артиллерийской казармы, стоял какой-то патруль и проверял документы.

Только передо мной кого-то задержали. Я сделал независимый вид и, как ни в чем не бывало, прошел мимо. Офицер, пристально оглядев меня взглядом, документов не спросил. Меня спасла морская офицерская фуражка и черная форменная накидка.

Благополучно добравшись до квартиры Каменева, я позвонил. Все уже спали. Мне отворил дверь прапорщик Благонравов. Я тотчас лег на первый попавшийся диван и через несколько минут заснул как убитый.