Федор Раскольников - Кронштадт и Питер в 1917 году

Чувствовалась огромная ненависть со стороны крестьян в матросских и солдатских шинелях к «министру статистики», который всяческими путями, под разными несостоятельными предлогами оттягивал и отсрочивал до Учредительного собрания разрешение аграрного вопроса, понимавшегося тогда только в одном смысле — как передача всей земли в руки крестьян.

Впоследствии, в «Крестах», тов. Троцкий показал мне одного уголовного матроса, запомнившегося ему как участника ареста Чернова, и видел в этом подтверждение своей версии о том, что арест был произведен десятком субъектов полууголовного, полупровокаторского типа. Однако я категорически считаю попытку ареста Чернова отнюдь не результатом провокации, а стихийным поступком самих кронштадтских массовиков, в глазах которых министр земледелия и вождь партии эсеров Виктор Чернов, как саботажник земельной проблемы, являлся худшим типом врагов народа и революции.

Пока толпа перекатывалась неясным гудением голосов, сливавшихся в общем гуле, я, стоя в автомобиле, успел перекинуться несколькими словами с ближайшими ко мне товарищами.

— Зачем вы арестовали Чернова? Куда вы хотите его везти? — спросил я,

— Не знаем, — недоумевающе отвечали одни.

— Куда хотите, тов. Раскольников. Он в вашем распоряжении, — отвечали другие.

Видя растерянность Чернова, я шепнул ему: «Это недоразумение. Вы будете освобождены». Чернов посмотрел на меня каким-то рассеянным взглядом и ничего не ответил: по-видимому, он плохо отдавал себе отчет во всем происходящем. У тов. Троцкого мелькнул план на случай неудачи немедленного освобождения Чернова: поехать вместе с ним в автомобиле, отвезти его за несколько кварталов и затем выпустить на свободу. Но я решительно запротестовал, заявив тов, Троцкому: «Это невозможно, это позор! Если вы выедете с Черновым, то завтра скажут, будто кронштадтцы хотели его арестовать! Нужно Чернова освободить немедленно».

Трудно сказать, сколько времени продолжалось бы бурливое волнение массы, если бы делу не помог горнист, сыгравший обычный судовой сигнал, призывающий команду к полной тишине и спокойствию. Тогда тов. Троцкий прыгнул на передний кузов, покрывающий моторный двигатель автомобиля, и взмахом руки подал сигнал к молчанию.

В одно мгновенье все стихло и воцарилась мертвая тишина. Громким, отчетливым, металлическим голосом, отчеканивая каждое слово и тщательно выговаривая каждый слог, тов. Троцкий произнес короткую речь приблизительно следующего содержания:

— Товарищи кронштадтцы, — начал он, — краса и гордость русской революции! Я не допускаю мысли, чтобы решение об аресте министра — «социалиста» Чернова было вами сознательно принято. Я убежден, что не найдется ни одного человека, стоящего за арест, и не поднимется ни одной руки за омрачение нашей сегодняшней демонстрации, нашего сегодняшнего праздника, нашего торжественного смотра сил революции ненужными, ничем не вызываемыми арестами. Кто тут за насилие, пусть поднимет руку. — Тов» Троцкий остановился и обвел взглядом вею толпу, словно бросая вызов своим оппонентам. Толпа, с напряженным вниманием прослушавшая его речь, застыла в немом молчании.

Никто даже не приоткрыл рта, никто не вымолвил ни слова возражения.

— Гражданин Чернов, вы свободам, — торжественно произнес тов. Троцкий, оборачиваясь всем корпусом к министру земледелия и жестом руки приглашая его выйти из автомобиля. Чернов был ни жив ни мертв. Я помог ему сойти с автомобиля: с вялым измученным видом, нетвердой, нерешительной походкой он поднялся по ступенькам и скрылся в вестибюле дворца.

После этого я, со своей стороны, произнес несколько слов. Мне казалось важным предупредить повторение инцидентов, по своему характеру превращающих демонстрацию в непосредственную прелюдию к захвату власти. Я напомнил товарищам кронштадтцам мои утренние слова на Якорной площади и подчеркнул, что мы являемся гостями питерских рабочих и самостоятельно не можем принимать никаких сепаратных ответственных решений. В заключение я отметил, что если бы паши задачи шли дальше мирной демонстрации, то, конечно, мы направились бы не к Таврическому дворцу, куда заезжают только министры — «социалисты», а к Мариинскому дворцу, где заседают министры-капиталисты [111].

После меня выступил еще кто-то, и, таким образом, создался импровизированный митинг. Помню, около самого автомобили, служившего для Чернова местом заключения, а для нас трибуной, стоял Григорий Иванович Петровский, очень внимательно относившийся ко всему происходящему. Под влиянием речей наша публика заметно успокоилась.