Антон Борисов - Кандидат на выбраковку

— Куда вы меня везете?

Никто ничего мне не говорил и не предупреждал ни о чем. Никаких процедур мне не назначалось. О том, что меня везут на операцию, даже не возникло мысли. Без предварительной подготовки на операцию не возят.

— Нам сказали тебя не расстраивать, — медсестра, шедшая рядом с каталкой, произнесла это очень тихо.

— И что, ты мне не можешь сказать, куда? — такая секретность была по меньшей мере странной. Пройдет несколько минут, и я все равно буду знать, где я нахожусь.

— Понимаю! — я уставился на медсестру и очень серьезно добавил. — Вы меня похищаете? Это круто! Тогда надо завязать мне газа!

Она посмотрела на меня. Потом, видимо поняв, что я шучу, улыбнулась, но как-то ненатурально.

Мы продолжали наше движение. В этих местах я еще ни разу не бывал. Спустившись на лифте на первый этаж, мы оказались на улице. Впервые после нескольких месяцев, проведенных внутри почти непроветриваемого помещения. Я увидел деревья, с которых уже опала листва. Декабрь хоть и не был в тот год очень холодным, но холод я почувствовал.

Кроме трусов, на мне ничего не было. Все то время, пока я находился в больнице, я лишь прикрывался, по самую шею, простынею. Этого было достаточно для меня и удобно. Во-первых, не нужно стирать лишнее белье, да и некому это было делать. Во-вторых, так удобнее передвигаться по постели. Если на мне была надета майка, передвигаться самостоятельно становилось очень тяжело. Она постоянно тормозила мои движения. Все время нужно было останавливаться и начинать вытягивать ее из под низа спины. Ее постоянно туда затягивало.

Я почувствовал холод. Медсестра, шедшая с правой стороны, на ходу натянула на меня одеяло. Каталка двигалась «головой» вперед, и я не видел, куда мы направлялись.

Это было больничное суеверие — «вперед ногами» здесь возили только мертвецов. Поэтому всех студентов учили, как правильно перемещать страждущих. Иногда это доставляло больным немного веселых минут. Особенно интересно выглядели ситуации, когда пациент ложился на каталку «неправильно», и из-за этого суеверия некоторое время транспорт пытались безуспешно развернуть в очень узком проходе, после чего просили больного лечь «правильно».

Наконец, меня ввезли в какую-то дверь. Затем справа и слева выросли высокие стены. Было ощущение, что мы находимся в туннеле с очень высоким потолком. Спустя несколько секунд я оказался… на сцене.

Да, это была сцена, или что-то наподобие этого. Потому что справа я видел большой белый экран, а вокруг до самого верха окружающего меня полуамфитеатра, бледнели человеческие лица. Молодые лица. Девушки, парни. Мои ровесники. Все были в белых халатах и в белых медицинских шапочках. Лица находились как бы в полумраке. Хорошо освещена была только сцена, на которой находился я. Рядом со мной стоял Николай Петрович Демичев, профессор, подаривший мне надежду на операцию и с легкостью меня обманувший. Так вот оказывается, что он «надумал» за месяцы моего ожидания. Вместо плана восстановления подвижности моих рук, он придумал это шоу, в котором мне отводилась центральная роль как фактического, наглядного материала, подтверждающего профессорские умозаключения. Мало меня демонстрировали в палате мелким группам будущих врачевателей дотошные доценты. Демичев решил это сделать с профессорским размахом — максимальному количеству зрителей с соответствующей теоретической аранжировкой. Шоу продолжалось. Я был для всех говорящей рыбкой-телескопом, жутким курьезом и единственным актером поставленного профессором спектакля. Профессор нарабатывал на мне научный капитал, пользовался моим отчаянием и болью в собственных интересах в первую очередь, потому что если бы он действовал в интересах науки, он бы меня прооперировал и независимо от исхода принес вполне определенную пользу этой «ученой даме»: или заспиртовал меня в качестве учебного пособия или, в случае удачного исхода, пополнил сокровищницу прикладной хирургии уникальным опытом.

Но профессор говорил не об особенностях хирургического вмешательства в мое тело, а о том, что с таким диагнозом как у меня больные долго не живут и по его рассчетам мне осталось жить год-два, не более.

Профессорское «год-два» означало что нет никакого смысла меня оперировать.

Единственное, из-за чего я терпел все предшествующие унижения, я ждал, с великой надеждой ждал, что кто-нибудь снизойдет до меня и хотя бы попробует помочь мне, прооперирует, наконец, мои руки. Чтобы я этими руками мог кушать самостоятельно, самостоятельно чистить зубы, самостоятельно листать страницы книг. Чтобы я мог писать, в конце концов, и написать этими руками слова благодарности воскресившим их врачам, а не чувствовать себя существом, живущим растительной жизнью, в которой я сам не видел абсолютно никакого смысла.