Наталья Старосельская - Виктор Авилов

А еще Витя очень любил кошек. Был у него котенок, который однажды упал с балкона. Обливаясь слезами, мальчик осторожно положил его в сумку и потащил в лечебницу, умолял там ветеринарного врача спасти любимца, без которого жизнь казалась ненужной…

Валентина Алексеевна вспоминает, что только дважды за все Витино детство наказывала его за опоздания домой: «Обычно скажу ему, чтобы был дома в девять. Прибегает, запыхавшись. Иногда просил: „Мама, ну можно еще немного погулять?“ И я разрешала еще на полчаса… А вот несколько раз чуть ли не по всему Вострякову бегала, искала его — как провалился. Куда-то они с мальчишками забежали, заигрались. Еле нашли…»

Когда-нибудь кто-нибудь, наверное, опишет поэтически и иронично феномен детства 1950-х годов. Сегодняшним молодым трудно понять, «из какого сора» добывалась нами поэзия, как причудливо, а порой и дико соединялись в неокрепших умах принципы общественной жизни, семейного бытования и книжный опыт. И вот в этом «вареве» рождались мы — такие, какими оказались сегодня.

Школа требовала строгости, дисциплины, организованности, регламентированности. Обязательность формы для девочек и мальчиков призвана была не только для порядка, но и для того, чтобы скрыть материальные условия существования семей. Мы все равно знали, кто из нас живет лучше, а кто — хуже, потому что тем, кому жилось особенно трудно, собирали деньги и вещи, но это делалось родителями, считалось, что втайне от детей, в классе же все были одинаково одеты, а значит — равны. У мальчиков — серая, почти военная гимнастерка, стянутая широким ремнем с блестящей пряжкой, белый подворотничок выглядывает полоской на определенное количество сантиметров. У девочек — коричневое платье в талию и черный фартук, воротничок и манжеты сверкают белизной (дежурный по классу каждое утро проверял состояние формы, рук и ушей). Первые два-три школьных дня были почти полностью посвящены тому, чтобы научиться сидеть за партой прямо, бесшумно откидывать пюпитр, складывая букварь и тетрадки в ящик, бесшумно опускать его. Так же бесшумно вставать, когда учитель входит в класс, а потом садиться на место. Сидеть за партой, сложив руки (правую поверх левой), плавно поднимать руку, когда хочешь ответить на вопрос.

Писали палочки карандашом («нажим — волосяная», «нажим — волосяная», это было невероятно трудно, потому что на «нажимах» довольно часто ломались тщательно отточенные родителями карандаши). Через какое-то время тем, у кого палочки получались наиболее ровными и красивыми, разрешалось начать пользоваться перьевой ручкой и чернильницей-непроливайкой. Пальцы оказывались вымазаны чернилами, в тетрадках появлялись кляксы (их можно было слизнуть языком!) — и дежурные по классу неистовствовали, заставляя каждую перемену тщательно мыть руки…

Мне легко, очень легко представить себе ученика младших классов Витю Авилова, рыжего мальчика, стриженного, как и все тогда, очень коротко, с аккуратной челочкой. Наверняка, глаза у него были в первые дни испуганными, а все движения очень старательными, а от того особенно неловкими, поэтому пюпитр парты с грохотом срывался, и никак не получалось бесшумно встать и сесть, а учительница смотрела осуждающе и (если была такой же замечательной, как моя первая учительница) строго, но спокойно говорила: «Авилов, в чем дело? Попробуй-ка еще раз…» И было так стыдно и неловко, что пюпитр захлопывался с еще более сильным грохотом, а бесшумные движения отзывались в тишине класса особенно громко.

Надо было научиться жить в этом коллективе на целых долгих восемь лет так, чтобы не особенно выделяться, но все-таки остаться собой. С кем-то дружить, с кем-то враждовать. Вместе со всеми, независимо от дружбы и вражды, на торжественной линейке получить октябрятскую звездочку, в центре которой был изображен кудрявый подросток Володя Ульянов; вместе со всеми выучить пионерскую клятву и научиться завязывать красивым узлом красный галстук; вместе со всеми в 14 лет (если позволяли дисциплинарные и учебные успехи) вступить в комсомол…

Учился Витя в школе довольно средне — например, терпеть не мог писать сочинения, особенно — на свободную тему. Никогда не знал — о чем писать. Обычно писал полстраницы и чувствовал, что высказал все. Немногословен был с ранних лет. И мыслил конкретно: что значит — свободная тема? Рассказывать что-то о своих мыслях и чувствах — стыдно и неловко, а просто так писать, разливаясь соловьем, не дал Бог таланта. Предпочитал всегда темы определенные, где можно было, не прибегая к излишней и ненужной откровенности, рассказать о прочитанном, не выражая собственного мнения. В этом смысле хорошо было писать, например, о Павлике Морозове или молодогвардейцах — тут все ясно, ничего не надо выдумывать… Правда, интересовался математикой, оценки по этому предмету всегда были хорошими, но особенно увлечен учебой не был. И музыкой не увлекся — Василий Михайлович был старостой духового оркестра при клубе и всячески пытался приобщить к этому сына, даже купил ему кларнет. Но Витя заниматься не хотел, с гораздо большим удовольствием слушал, приходил на выступления отца, на танцы, когда на них играл оркестр. Кларнет так и валялся где-то в гараже, пока однажды, уже после школы, не пригодился Вите для драки…