Джакомо Казанова: Записки венецианца Казановы о пребывании его в России, 1765-1766

Король польский был росту небольшого, но хорошо сложен; его лицо было исполнено выразительности; он изъяснялся очень свободно и легко, речь его сверкала остроумием и любезностью... В обществе он всегда был в хорошем расположении духа... Он выказывал себя большим знатоком классической литературы и действительно имел в ней сведения, более обширные, чем кто-либо другой в его положении. Однажды, когда он заговорил о многих римских поэтах и прозаиках, я вытаращил глаза от удивления, слыша, как он сыплет цитатами из многих рукописных схоластических сочинений, манускриптов, неизвестных публике, а если и существовавших, то лишь по соизволeнию его величества (qui peutetre nexistaient que par le plaisir de Sa Maj-este)... Когда речь коснулась произведений Горация, я сказал, что, льстя Августу, он заставил этого государя обессмертить себя покровительством писателям, почему и самое имя Августа так популярно между венценосцами, что они присвоивают его себе, отказываясь от собственного.

Король польский (принявший имя Августа при своем восшествии на престол) сделался весьма серьезен при высказанном мною замечании и потом спросил меня: кто же были эти венценосцы, пожертвовавшие собственным именем имени Августа?

- Первый из них, отвечал я, был король шведский, называвшийся Густавом.

- “Какое же соотношение видно между Густавом и Августом?”

- Одно из этих имен есть анаграмма другого.

- “А где нашли вы такое указание?”

- В одном манускрипте, в Вольфенбюттеле.

Тут король расхохотался, вспомнив, что он сам делал ссылки на рукописные источники. Он спросил меня, не знаю-ли я какого-нибудь изречения из Горация, в котором сатира была бы прикрыта тонкой и деликатной оболочкой, и я отвечал: “Coram rege sua de paupertate tacentes plus quam poscentes ferent”.

- “Правда”, молвил король с улыбкой, и m-me Шмидт (хозяйка дома) просила епископа Красинского объяснить ей это место. Тот перевел так: “Умалчивающий о своей бедности перед царем получает более, нежели просящий”.

Добрая женщина заметила, что тут она не видит ничего сатирического. Я же не проронил ни слова, боясь, что сказал слишком много. Король переменил предмет беседы и заговорил об Apiocte...

Спустя несколько дней, я встретился с его величеством, и он, подавая целовать свою руку, вложил неприметно в мою - маленький сверток, пособивший мне расплатиться с моими долгами: в свертке было двести червонцев.

С того времени я не пропускал ни разу бывать при утреннем приеме короля (au lever du roi), когда ему убирали волоса, при чем мы разговаривали о всевозможных, кажется, предметах... По-итальянски он понимал хорошо, но говорить не мог.

Всякий раз, когда я вспоминаю этого прекрасного государя и его качества, столь достойные уважения, не могу постигнуть, как мог он впасть в такие важные ошибки, из которых наименьшая заключается не в том, что он пережил свое отечество....

Здесь кстати заметить, что когда в России царствовала Елисавета Петровна, то по Италии разъезжал какой-то авантюрист из мелкотравчатых, называвший себя именем этого самого Карла Бирона (второго сына герцога) и утверждавший, что он спасся бегством из Сибири. В IV томе своих Записок Казанова рассказывает о его разных мошеннических проделках, жертвою которых выставляет и самого себя. Кто был этот микроскопический самозванец, неизвестно. Казанова называет его “Charles Iwanoff, le russe”.

Двоюродный его брат, Василий Николаевич, впоследствии действ. камергер, тайн. сов. и секретарь, брат жены Григория Григорьевича Орлова, Екатерины Николаевны, рожденной Зиновьевой. Впрочем, был еще Андрей Николаевич Зиновьев (полковник), их брат

Названа в записках “M-lle Chesrofb - фамилия, очевидно, искаженная. В биографических списках фрейлин, составленных Kapaбановым, не значится ни одной фамилии, сколько-нибудь похожей на эту

Княгиня Дашкова овдовела 17-го августа 1764 г

Слово “ныне” относится, разумеется, не ко времени прибывания Казановы в России, а к. позднейшим годам, когда он писал свои воспоминания

Карусель состоялся 11-го июля 1766 г.

Очевидно, что повествователь жестоко завирается: он не мог быть свидетелем невозможной небывальщины и баснословит с чужого голоса других иностранцев-сказочников

Таким-то образом чужеземный гость понял различие между русским и церковно-славянским, между почитанием святого и обоготворением его! Всего интереснее эти суждения в устах католика-итальянца, который в своей отчизне особенно мог свыкнуться с преувеличенными формами набожности