Станислав Рассадин - Умри, Денис, или Неугодный собеседник императрицы

Возвращаюсь… Да я, собственно, и не уходил. Не уходил от вопроса, как быть с автопортретом писателя одной эпохи, пишущего о писателе другой эпохи?

Подлинные художники — создают, все прочие — воссоздают. Снова радуюсь, ибо Ст. Рассадин из этих, из прочих. Но умельцу-реставратору «автопортрет» вроде бы без нужды? Обойдется? Ан нет, не получится. От «устроения» головы освобождает лишь гильотина. И потому воссозданное обретает не только такую-то или такую-то тональность, но и разные весовые категории достоверности. В первую очередь психологической, хотя и материальная тоже не пустяк.

В моем восприятии достоверность не синоним правдоподобия. Правдоподобие — гипсовый слепок. Достоверность — переменчивость взора, складки губ, мановения бровей. Достоверность не терпит фокусов полузнания. Отвергая капризы субъективности, эта суровая дама снисходительна к убеждениям индивидуальности.

Воскресить лик отошедшей эпохи и угасшее бытие реального лица — значит совершить нечто похожее на второе пришествие. В этом, смею полагать, и заключается назначение писателя, работающего в историко-биографическом жанре. Не витающего в нем, а работающего. Так, как, на мой взгляд, работает Ст. Рассадин.

Теперь о том, с чего начал. Ну, не то чтобы возвращаюсь, а продолжаю. Вот только еще пристальнее вглядываюсь в рассадинские тексты.

Мне по сердцу его открытое, доверительное обращение к читателю. Он предполагает в собеседнике склонность к размышлениям. Это не льстит, а мобилизует. Он не приставляет нож к горлу — соглашайся! Он приглашает к согласию, убеждая, доказывая. Если стиль — натура, то мы визави с человеком горячим, открытым, острым. С ним, как говорится, не соскучишься, не потянешься до хруста хрящиков.

Все это не навык, не прием, а состояние души. И всего этого с лихвой хватит, дабы явить нам тонкого, даже изощренного литературоведа, владеющего и материалом, и средствами подачи материала. Но прелесть-то рассадинского письма, откуда она? Из сферы его духовного обитания, из стихии художественности. Отсюда выпуклость и зримость; проникновение сквозь документ и — дальше документа. Отсюда уже не только мое, читательское, доверие к достоверности, но и эстетическое чувствование этой достоверности.

Не берусь судить, какая из книг Ст. Рассадина вершинная. Не потому, что страшусь ошибиться, а потому, что не хочу итоговости. В итоге, даже и очень впечатляющем, под сурдинку звучит печаль. Наш автор, слава Богу, еще в пути. Может, шишки набьет, может, лаврами увенчается. Поживем — увидим.

Пик или не пик книга о Фонвизине, определять не стану. С меня довольно того, что есть.

Коротенькая ретроспекция. Однажды я обратился к фонду № 517— коллекции фонвизинских документов. Обратился не ради изучения «осьмнадцатого» века: искал заметы следующего, девятнадцатого. Получив этот фонд в Центральном государственном архиве литературы и искусства, развернул ветхую афишку: «1782–1882. Столетие „Недоросля“ комедии Фон-Визина. В Большом театре. В пятницу, 24 сентября. Начало в 7 1/2 час. вечера».

Занятый своим делом, я тогда мельком подумал, что и комедия, и ее сочинитель памятны мне школярски крылатым «не хочу учиться, хочу жениться» да пресловутой дверью, которая то «прилагательна», то «существительна». И вроде бы все. (Сдается, я не одинок.) А между тем Денис Иванович Фонвизин… Нечего лукавить, многозначительное «между тем» я вправе молвить лишь теперь, после чтения книги Ст. Рассадина — основательной, но не тяжеловесной, серьезной, но не постной, смеющейся и печальной. Ее страницы не «даты жизни и деятельности», а судьба и время. Время в судьбе и судьба во времени.

Крупный был шаг у России XVIII столетия, и крупные личности напрягали парус державного корабля. Но какая пестрота и какие контрасты! Итальянские созвучья в великолепной зале, а на дворе, за конюшней, глухие удары арапником. Легкодумный вольнодумец, потребитель парижских тиснений — и старательный, мрачный экзекутор, по вершку сдирающий кожу с вождя мужицкого восстания Гонты. Питомцев Воспитательного дома учили, что самоеды или татары такие же люди, как и они. А придворные лизоблюды-пустельги и полководцы семи пядей во лбу получали августейшие подарки — тысячи рабов. Время пахло кровью и розовой водой, соусом из оленьих языков и пороховым дымом, сафьянными переплетами и сыромятным батожьем.

Я об этом к тому, что Ст. Рассадин попал в положение автора, испытывающего затруднения от изобилия. Многое, очень многое так и норовило уцепиться за перо. Искусство предполагает самоограничение. Здесь оно требовалось едва ли не беспощадное. Жесткое. Отказ от чего-либо эффектного, выразительного стоил, вероятно, борьбы, зато прочность постройки счастливо соединилась с ее легкостью и цельностью.