Вера Аксакова - Последние дни жизни Н. В. Гоголя

…30 января 1853 года. Ровно год тому назад вечером приехал Гоголь к нам в маленький дом, в котором мы жили. Мы сидели в отесенькиных комнатах. Гоголь взошел и на наш вопрос о его здоровье сказал:

– Я теперь успокоился, сегодня я служил один в своем приходе панихиду по Катерине Михайловне; помянул и всех прежних друзей, и она как бы в благодарность привела их так живо всех передо мной. Мне стало легче.

На наши слова, что он не был на вчерашней церемонии, он отвечал: «Я не был в состоянии». Вполне помню, он тут же сказал, что в это время ездил далеко.

– Куда же?

– В Сокольники.

– Зачем? – спросили мы с удивлением.

– Я отыскивал своего знакомого, которого, однако же, не видал.

Разговор, разумеется, касался большею частью Хомякова. Гоголь спрашивал, сколько его жене было лет, и вдруг, обратясь ко мне, сказал:

– А вам сколько?

– Тридцать три, – сказала я.

– А, так вы ровесница.

Гоголь в самом деле как-то был спокойнее. 1 февраля – это была пятница 1852 года – принесли нам поутру корректуру «Ревизора», но, так как братья уехали в деревню, я не знала, что с ней делать, и послала ее с запиской к Гоголю. В 12 часов утра он пришел сам:

– Что это значит, – я получил вашу записку, но не получил корректуру! Меня дома не было: я был у обедни; возвратившись, нашел записку, но без корректуры.

Нас это очень удивило, и я боялась, чтобы не пропала корректура. Гоголь сказал, что сам пойдет в типографию и спросит. Сказал, что был в церкви, потому что в этот день совершалась поминальная служба (вместо субботы, так как в субботу приходился праздник Сретения), хвалил очень свой приход, священника и всю службу. Я сказала, что сама была у ранней обедни, видела в первый раз Хомякова после его горя, что не решилась к нему подойти.

– Отчего же, напрасно, – сказал Гоголь, – это не могло ему быть неприятно. Напрасно, – прибавил он, – Хомяков выезжает, был в Опекунском совете и т. д.

– Да, – сказала я, – конечно, напрасно, многие скажут, что он не любил жены своей.

– Нет, не потому, – возразил Гоголь, – а потому, что эти дни он должен был бы употребить на другое; это говорю не я, а люди опытные. Он должен был бы читать теперь псалтирь, это было бы утешением для него и для души жены его. Чтение псалтири имеет значение, когда читают его близкие, это не то, что раздавать читать его другим.

Говорили о М. А., о которой он очень жалел, что такая старая женщина не возбуждает ни в ком к себе расположения, а всех раздражает. Много говорили о впечатлении, производимом смертью на окружающих; возможно ли было бы с малых лет воспитать так ребенка, чтоб он всегда понимал настоящее значение жизни, чтоб смерть не была для него нечаянностью и т. д. Гоголь сказал, что думает, что возможно. Тут я сказала, как ужасно меня поразило это впечатление и как все тогда перевернулось у меня перед глазами. – Гоголь вдруг переменил разговор.

В это время приезжал Овер, я пошла его провожать к Оленьке, он оттуда прошел прямо и сказал мне: «Несчастный!»

– Кто несчастный? – спросила я, не понимая, – да ведь это Гоголь!

– Да, вот несчастный!

– Отчего же несчастный?

– Ипохондрик, не приведи Бог его лечить, это ужасно!

– У него есть утешение, – сказала я, – он истинно верующий человек.

– Все же несчастный, – повторил Овер.

Я возвратилась к Гоголю, он в это время сидел с Наденькой, мы продолжали кой о чем говорить, предложили ему завтракать, он отказался. Он был постоянно весел, или скорее, светел как-то и душой и лицом, нам было отрадно его видеть таким, и ни тени беспокойства на его счет не входило к нам на ум. День был ясный, солнечный, провожая его, я сказала ему шутя:

– Вы сегодня не работали?

– Нет.

– Ну, – сказала я, – вы погуляли, теперь вам надобно поработать.

Он так светло улыбнулся на эти слова.

– Да, надобно бы, но не знаю, как удастся, моя работа такого рода, – продолжал он говорить, уходя и надевая шубу, – что не всегда дается, когда хочешь.

Мы проводили его до передней и простились дружески. 3 февраля 1852 года в воскресенье утром я была дома, когда пришел Николай Васильевич.

– Я пришел к вам пешком прямо от обедни, – сказал он, – и устал.

В его лице точно было видно утомление, хотя и светлое, почти веселое выражение. Он сел тут же в первой комнате на диване. Опять хвалил очень священника приходского и всю службу. Я сказала, что в этой церкви венчались отесенька и маменька.