Виктор Андриянов: Косыгин

С. КРУГЛОВ

Н. СЕРОВ

23 июля 1953 года

№ 283/к»

(РГАНИ. Ф. 89. Оп. 18. Д. 27. Л. 1–2).

Конечно, в «отдельной комнате», где слухачи днем и ночью несли свою службу, прослушивали не трех маршалов, не три квартиры, а весь огромный дом. Секретом это могло быть только для очень наивных. Но такие здесь не селились.

И все же Клавдии Андреевне полюбился этот уголок в двух шагах от Кремля, Манежной площади, консерватории, понравилась квартира с окнами во двор, больше похожий на уютный сквер. С годами на Малой Бронной, Алексея Толстого и других заповедных улочках стали прорастать, выделяясь, как красавицы среди дурнушек, элитные высотки. Соседи чередой начали перебираться туда, где жить было престижней. Клавдия Андреевна не поддалась общему настроению. Тем более — Алексей Николаевич. В домашних делах он полагался на жену: «Как Клавочка скажет, так и будет».

Собираясь с работы, Косыгин всегда звонил домой: «Я выезжаю, Клавочка» и она выходила во двор, если в эти дни они были в городской квартире, или к воротам дачи, если жили в Архангельском. И сейчас, после звонка Клавдия Андреевна, накинув платок, вышла во двор, присела на лавочку. Няни уводили заигравшихся детей. Пожелтевший кленовый лист неслышно покружился и упал у ее ног.

Алексей Николаевич обычно выходил из машины, не заезжая во двор. Хлопнула дверца и снова за каким-то окном заголосила радиола: «Мишка, Мишка, где твоя улыбка?» Клавдия Андреевна шагнула навстречу другой улыбке — не придуманной, не сочиненной для модной песенки, а такой искренней и открытой, какой в мире больше нет ни у кого. Алексей Николаевич успел оценить ее новую прическу (спасибо, отозвалась в душе Клава).

— Ты у меня все молодеешь! — похвалил жену Алексей Николаевич, и она зарделась от нежности, так что даже мочки ушей, никогда не знавшие сережек, покраснели.

Пока они шли к подъезду в глубине двора, Клавдия успела пересказать семейные новости: была у Люси и Джерри, повидала Танечку и Алешку — парня в школе хвалят, а Таня все допытывается, когда опять пойдет с дедой «лыбку ловить».

В кухне уже пыхтел самовар — это расстаралась Евдокия Прохоровна, такая же любительница почаевничать, как и зять. Самовар у Косыгиных был медный пузатик, не электрическая подделка, а настоящий самограй, с трубой и жаровней, их первая семейная покупка. Сработанный где-то «во глубине сибирских руд» самоварец согревал молодую семью в Киренске, потом в Ленинграде и вот теперь в Москве. Самоварничала баба Дуся, дю-баба, так ее звали внуки. Разливала кипяток, предлагала заварку, сахар… Алексей Николаевич попросил еще стакан. Кто не знал его секрета, удивлялся, как он пьет такой обжигающий чай. Но всем ведь объяснять не станешь: еще в юности цинга, свирепствовавшая в Петрограде, забрала чуть ли не все зубы.

— Спасибо, — сказал Алексей Николаевич. — Я пойду еще позанимаюсь…

Евдокия Прохоровна сложила посуду в раковину. Помолчав, поделилась с дочерью своей тревогой.

— Я не стала говорить при Алеше (так она называла зятя только за глаза, а к нему с первых дней знакомства обращалась только по имени-отчеству) — сон мне сегодня приснился нехороший, будто Николая Ильича постригли наголо…

Она еще вспоминала какие-то подробности своего сновидения, когда прерывистым, как автоматная очередь, звонком взорвался телефон:

— Москва? Вас вызывает Ленинград…

Косыгин взял трубку.

— Алеша? Это я, Маруся. Папа умер!

Николай Ильич давно болел, но, несмотря на хвори, наотрез отказывался переезжать в Москву. Старик был упрям и горд: не хочу никому быть обузой.

— В Питере родился, в Питере меня и похороните.

Для Николая Ильича это был его город привычных лиц (выражение Генриха Бёлля). Только почти все они остались в прошлом. В довоенных годах. Вернувшись в сорок пятом из эвакуации (старик с больной дочерью был в Новосибирске, у Евдокии Прохоровны), он почти не нашел старых приятелей. Одни не пережили блокаду, другие погибли на фронтах или в эвакуации…

Чьи лица виделись Николаю Ильичу, когда, просыпаясь до рассвета, он слушал, как оживает трамвайное депо? Оно тянулось вдоль Малой Вульфовой, которая начиналась их домом, похожим на утюжок. (Сюда, на Петроградскую сторону, Косыгины перебрались в 1910 году.) Выезжает, бывало, на линию 6-й маршрут, вожатый мигнет дворнику синим огоньком: доброе утро, мы с вами раньше всех заступаем. Выглянет в окошко хозяйка оранжево-белых огней, это 21-й маршрут: «Что пишет Алеша, Николай Ильич?» — «Собирается скоро приехать!» В том круге привычных лиц был и весельчак-сапожник, над будкой которого в одно прекрасное утро появилась самодельная вывеска: «Сапожная мастерская имени Освобожденного Труда», и банщик с Большой Пушкарской — он гордился тем, что поддавал парку самому Шаляпину, были друзья-рыбаки, вместе с которыми промышляли корюшку…