Виктор Андриянов - Косыгин

Словом, когда Алексей Николаевич как бы вновь прошелся по петроградским рынкам и лавкам, то сказал, что ему недостает воображения, чтобы представить себе современного рабочего, который зарабатывал бы в восемь раз больше, чем его отец в 1913 году. Сомнительные цифры из доклада убрали, пошли по другим страницам, а в памяти Алексея Николаевича все стоял Петроград его детства и юности.

Наверное, самое сильное впечатление тех переломных лет — не проводы солдат на фронт под разрывающие душу аккорды «Прощания славянки», не таинственные разговоры взрослых о Распутине и царице, германской шпионке, а «хвосты». К семнадцатому году они стали такими же привычными в пейзаже Петрограда, как видный отовсюду шпиль Адмиралтейства. Студенты называют «хвостами» проваленный экзамен или зачет; в журналистике — это часть материала, вышедшая за рамки определенного объема; а в России тех лет так окрестили очереди. Популярный до революции иллюстрированный журнал «Искры» посвятил «хвостам» целый номер. Вряд ли Алеша Косыгин листал этот журнал — он был из тех, кто до рассвета занимал очередь в один магазин, а брат или сестра в другой.

В январе 1917 года в Петроград привезли лишь половину от минимальной потребности города в продуктах. В феврале, в канун революции председатель Государственной Думы М. Родзянко писал императору: «В течение по крайней мере трех месяцев следует ожидать крайнего обострения на рынке продовольствия, граничащего со всероссийской голодовкой». Обострение, которое поставило точку в долгой истории самодержцев Романовых, случилось раньше.

В дневниках Михаила Пришвина сохранилась выразительная картинка тех дней:

«У развалин сгоревшего Литовского замка лежит оборванный кабель, проволока у конца его расширилась, как паучиные лапы, и мешает идти по тротуару. Со страхом обходят ее прохожие, боятся, как бы не ударило электричество, но ток уже выключен и силы в проводе нет.

— Вот так и власть царская, — говорит мой спутник, старик-кузнец, — оборвалась проволока к народу, и нет силы в царе».

…Зарплату на заводе по-прежнему платили аккуратно — первого и пятнадцатого числа каждого месяца, но с каждым разом она «весила» все меньше, не поспевая за ценами. Восемь тысяч рабочих делали орудийные затворы и минные аппараты. Большевики формировали отряды красной гвардии, звали с собой токаря Косыгина, но он отбивался: «У меня трое на руках, каждому расписано, по каким «хвостам» стоять».

У каждого «хвоста» было свое лицо. Табачные — сплошь шинели, нередко костыли, протезы. Но ни раненых, ни инвалидов без очереди не пропускали, в каждом видели дезертира, которых надо гнать из Петрограда. Мучной, сахарный, яичный «хвосты» — все больше пожилые женщины, туго повязанные платками.

Молочный и керосиновый — рядом со взрослыми детвора, в руках бидончики, кувшины… А еще ситцевый «хвост» — толпа у входа, фуражки, кепки, платки, а спиной к ним, прямо на тротуаре, давно уже сидят женщины в кацавейках, одна даже задремала. И еще «хвосты» — калошный, масляный, мыльный, овсяной и самый главный — хлебный…

Приведу еще одно свидетельство Джона Рида. «В борьбе мои симпатии не были нейтральны, — признается он. — Но рассказывая историю тех великих дней, я старался рассматривать события оком добросовестного летописца, заинтересованного в том, чтобы запечатлеть истину».

Вот каким он видел Петроград в сентябре-октябре 1917 года. «С тусклого, серого неба в течение все более короткого дня непрестанно льет пронизывающий дождь. С Финского залива дует резкий, сырой ветер, и улицы затянуты мокрым туманом. По ночам — частью из экономии, частью из страха перед цеппелинами — горят лишь редкие, скудные уличные фонари… Масса разбоев и грабежей. В домах мужчины по очереди несут ночную охрану, вооружившись заряженными ружьями…

С каждой неделей продовольствия становится все меньше. Хлебный паек уменьшился с 1 1/2 фунта до 1 фунта, потом до 3/4 фунта, 1/2 фунта и 1/4 фунта. Наконец прошла целая неделя, когда совсем не выдавали хлеба.

Возвращаясь домой с митинга, затянувшегося на всю ночь, я видел, как перед дверями магазина еще до рассвета начал образовываться «хвост», главным образом из женщин, многие из них держали на руках грудных детей».

А повседневная жизнь города, замечает Рид, шла своим чередом, словно и не было никакой революции. В Александринском театре ему запомнился воспитанник императорского пажеского корпуса в парадной форме: в антрактах он становился навытяжку лицом к пустой императорской ложе, с которой уже были сорваны все орлы.