Любомир Левчев - Ты следующий

— Ты это серьезно?

— Более чем серьезно.

— Хорошо. Я попробую.

Петр Младенов предпринял какие-то попытки отправить меня на работу за границу. И затих. Восемь месяцев я не знал, что со мною будет. Я нигде не работал. Никто не звонил мне ни по каким поводам. Я жил по привычке. Я оказался в холодной пустыне, и до меня не было дела ни одному из тех «друзей», что вот-вот объявят себя борцами с тоталитаризмом. А тогда они просто боялись потерять работу. Но в туманном местном скверике по ночам уже стали появляться антипартийные лозунги, заботливо развешенные кем-то по кустам.

Приближалась развязка. И именно тогда меня вызвал к себе Тодор Живков. Это стало нашей последней встречей в ЦК БКП.

В дверях кабинета один из телохранителей предупредил меня:

— Говорите медленно и громко, короткими фразами. Наш уже того.

К тому времени Живкова начали возить по Софии под усиленной охраной. В этом не было никакой необходимости. Такие меры лишь злили людей. А Живков как будто сам себя арестовал. (Или, возможно, это было репетицией «варианта Чаушеску»?)

— Тебе же передали, что я хочу тебя взять на работу? Зачем надо было искать места в Министерстве иностранных дел? Мы готовимся к великому идейному и политическому наступлению. А ты хочешь сбежать. Почему?

Я знал, что он задаст этот вопрос, и подготовил письменное объяснение. И попросил позволения его зачитать. Живков разрешил. Мне стало неловко, когда я увидел собственный текст, написанный ночью. Это было моим смешным, отчаянным и уже бессмысленным «нет». «Нет» всему — даже самому себе.

Когда я закончил читать, я увидел лицо Живкова и испугался. Я давно заметил, что оно бывало разным. Иногда Живков напоминал добродушного крестьянина («человека из народа»), иногда его лицо делалось вдохновенным, завораживающим — лицом вождя, а иногда я с ужасом видел его искаженным, дьявольским, как если бы смотрел на одно из кошмарных полотен Гойи. Сейчас же передо мной стоял абсолютно сокрушенный человек.

— Может, ты и прав, — глухо проговорил он. — Но когда тебя начнут упрекать, подтверждай, что мы с тобой были просто друзьями.

Тогда я не понял, о чем он говорит.

Сегодня смысл этих слов почти прояснился. Возможно, Живков подсказывал мне, что человеческое оправдывает политическое? Несколько раз он делал мне замечания, что, мол, слишком уж часто я его хвалю и цитирую. Я же отвечал, что знаю, что делаю. А что я тогда знал? Может, я просто все забыл, как тот студент, который знал, что такое электричество, но на экзамене никак не мог этого вспомнить? Или как Блаженный Августин, который знал, что такое время, только тогда, когда его об этом не спрашивали…

На Первом съезде советских писателей (1934 г.) Исаак Бабель восхищался литературным языком и стилем Сталина и рекомендовал коллегам почитать его произведения. Но после упомянутого события самого Бабеля так оперативно ликвидировали, что вряд ли кто-либо успел воспользоваться его рекомендациями.

Исмаил Кадаре объяснял, что хвалит Энвера Ходжу, чтобы подсказать ему, каким следует быть. Но я об этом тогда не думал.

Все те блестящие интеллектуалы, с которыми мы соревновались в красноречии на пленумах и съездах, попросту отреклись от своих речей. А я не мог. На первом заседании Народного собрания после 10 ноября 1989 года я заявил, что не отказываюсь ни от одного своего слова, которое я написал или произнес. (Заседание транслировалось по телевидению.) Это мужественное блеянье немедленно превратило меня в очередного козла отпущения. Несмотря на жестокие последствия, я все-таки не сожалею о своем поступке. А ведь какую простую и достойную формулу предлагал мне тогда Живков — «дружба»! Могу ли я воспользоваться ею хотя бы сейчас? Думаю, даже на это у меня нет права.

Я уверен, что Живков испытывал ко мне самые теплые чувства. Но если он и вправду хотел, чтобы мы подружились, то он хотел невозможного. Мы жили в разных мирах. А может быть, даже в разных эпохах. Основы нашего мышления были разной природы, и он это прекрасно осознавал. Возможно, я был ему симпатичен, потому что был иным? Я недвусмысленно поддерживал его. Я считал, что его политика лучше, чем политика остальных коммунистических лидеров. Но то хорошее, что я о нем думал, оставалось вне канона. У меня не было другого способа показать, как я к нему отношусь, кроме этого, самого элементарного. Потому как все остальное, сделанное, написанное или допущенное мною, явилось бы достаточным основанием для тех, кто постоянно держал нас на прицеле, исполнить свой долг.