Жорес Медведев - Из воспоминаний

Портрет отца всегда над моим письменным столом. Отец на нем молодой, намного моложе меня. Я смотрю ему в глаза каждый день и думаю, что его сыновьям все же повезло. Они смогли пройти тот рубеж сорокалетия, которого ждал и не дождался он. И хотя нам обоим пришлось пережить разного рода давление, угрозы, преследования, обыски, изъятие из архивов и другие репрессии, наша работа все же не пропала и не погибла бесследно, как погиб навсегда многолетний труд отца. Торжество идей справедливости и гуманности еще не наступило, но все же и то время, когда насилие было всемогущим, ушло, как можно надеяться, безвозвратно.

Жорес написал выше о реабилитации отца в 1956 году Тогда мы думали, что эта реабилитация является окончательной. Но что-то происходило в недрах аппарата уже без нашего участия. Через девять лет после справки от Военной коллегии Верховного суда СССР я получил на свой московский адрес письмо № 62312. В нем говорилось, что решением партийной комиссии при Главном политуправлении Советской Армии и Военно-морского Флота Медведев Александр Романович, член КПСС с 1918 года, «реабилитирован (посмертно) в партийном отношении». Оказывается, для членов партии нужна еще партийная реабилитация, без которой невозможно упоминание в печати. Однажды в магазине политической литературы я увидел книгу «Академия имени Ленина» – исторический очерк о Военно-политической академии имени Ленина. Среди имен лучших преподавателей академии 30-х годов я нашел и имя Александра Романовича Медведева. Но в книге ничего не говорилось о судьбе сотен преподавателей, слушателей и руководства ВПА имени Ленина в 1937–1938 годах.

В разное время я встречал людей, которые знали моего отца. Я очень жалею, что мало расспрашивал о нем и не записывал их свидетельств. Сегодня жив, пожалуй, только один из таких людей – литературовед и критик В. Я. Кирпотин, которому недавно исполнилось 90 лет. Впрочем, и Б. Чагин дожил почти до 90 лет, он умер лишь в 1987 году так и не став академиком. Это было Чагину вероятно, очень обидно, так как даже он имел все основания считать себя более «заслуженным» философом, чем М. Митин, П. Юдин, Ф. Константинов или Л. Ильичев, которые имели звания академиков. И таких же липовых академиков немало (если не большинство) на отделениях философии, истории, экономики и права АН СССР. Все же Чагин «удостоился» статьи в шесть строк в Философском энциклопедическом словаре.

В 1970–1974 годах меня несколько раз приглашали на Лубянку или в Лефортово для «бесед», которые фактически были замаскированной формой допроса. Основной причиной для таких «бесед», как я понял, было желание КГБ помешать изданию моих книг за границей или хотя бы узнать, передал я или нет рукописи этих книг в западные издательства. Однажды мой собеседник, по внешнему виду полковник или даже генерал, спросил меня:

«А написали бы вы, Рой Александрович, свою книгу о Сталине, если бы у вас не был арестован отец?» Вопрос оказался неожиданным для меня, и я не смог вразумительно на него ответить.

Моя жизнь и судьба слишком тесно сплелись с жизнью и судьбой отца. Я избрал своей профессией общественные науки, и желание разобраться в природе нашего общества только усилилось после смерти отца на Колыме. Я не озлобился, но и не потерял тех качеств характера, которые воспитал во мне и Жоресе отец. Я всегда думал об отце, когда писал свои книги, и вначале хотел посвятить отцу главный труд своей жизни – книгу о Сталине и сталинизме.

Я никогда не изменял ни убеждениям, ни идеалам молодости, и мне не пришлось бы воровать карточки с названиями моих книг из каталога Ленинской библиотеки, если бы они там были. В этом я тоже вижу влияние отца; он сумел привить мне приверженность к социализму, хотя мои представления о социализме, конечно, менялись. Я не мог бы писать своих книг иначе, чем по глубокому убеждению, хотя мне и приходилось проявлять необходимую осторожность в выражении мыслей.

Но мой отец жил в другое время, и у него было слишком мало шансов остаться на свободе в 30-е годы, время тотального террора. Если бы каким-то чудом машина террора не задела его до войны, и если бы он не погиб в годы войны, то не смог бы выжить после войны, он никогда бы не стал участвовать во всякого рода идеологических кампаниях того времени. Выживали и даже процветали в эти годы только такие люди, как Чагин, Минц или Митин. Так что арест и гибель отца не были случайными. Но ведь отец мог уцелеть в 30-е годы и погибнуть в годы войны. Конечно, в этом случае моя жизнь могла бы сложиться иначе. Но если бы мой отец погиб не на Колыме, а в боях под Киевом или под Берлином, если бы я избрал своей профессией общественные науки, а сталинизм и все, что с ним связано, так же существовали, то ни моя судьба как ученого, ни судьба Жореса существенно не изменились бы. Мы не смогли бы не написать своих основных работ, но, вероятно, не было бы создано этого небольшого рассказа о наших родителях.