Фаина Раневская - Философ с папиросой в зубах

Меня забавляет волнение людей по пустякам, сама была такой дурой. Теперь перед финишем понимаю ясно, что все пустое. Нужна только доброта, сострадание.

8 марта — мое личное бедствие. С каждой открыткой в цветках и бантиках вырываю клок волос от горя, что я не родилась мужчиной.

Раневская любила повторять: из жизни нужно, по возможности, устранять все, для чего нужны деньги. Но с досадой добавляла афоризм Бальзака: «Деньги нужны, даже для того, чтобы без них обходиться».

Я ненавижу деньги до преступности. Я их просто бросаю, как гнойные, гнилые тряпки.

Дома так много бумажек и ни одной из них денежной.

Куда эти чертовы деньги деваются, вы мне не можете сказать? Разбегаются, как тараканы с чудовищной быстротой.

— Приходите, я покажу вам фотографии неизвестных народных артистов СССР, — зазывала к себе домой Раневская.

Читаю дневник Маклая, влюбилась и в Маклая, и в его дикарей.

Огорчить могу, обидеть никогда. Обижаю разве что себя самое.

Почему мои любимые роли: бандитка Манька из «Шторма», продувная Дунька из «Любови Яровой» и даже спекулянтка Марго из «Легкой жизни»? Может быть, в моих глубинах затаилась преступница? Или каждого вообще тянет к тому, чего в нем нет?

С моим почерком меня никогда бы не приняли в следователи, только в бандиты.

«Высший Божий дар — возмущаться всем дурным». (Кажется, эта мысль принадлежит Гёте.) Наградил Бог щедро этим даром меня.

Если бы я часто смотрела в глаза Джоконде, я бы сошла с ума: она обо мне знает все, а я о ней ничего.

…Я цветы не люблю. Деревья — мыслители, а цветы — кокотки.

Врагу не пожелаю проклятой известности. В том, что вас все знают, все узнают, есть для меня что-то глубоко оскорбляющее, завидую безмятежной жизни любой маникюрши.

Запомни на всю жизнь: надо быть такой гордой, чтобы быть выше самолюбия.

У меня два Бога: Пушкин, Толстой. А главный? О нем боюсь думать.

Я родилась недовыявленной и ухожу из жизни недопоказанной. Я недо…

Страшно грустна моя жизнь. А вы хотите, чтобы я воткнула в жопу куст сирени и делала перед вами стриптиз.

Если не сказать всего, значит не сказать ничего.

Я не могу есть мясо. Оно ходило, любило, смотрело… Может быть, я психопатка? Нет, я себя считаю нормальной психопаткой. Но не могу есть мяса. Мясо я держу для людей.

Вновь вспоминаю точные слова Ларошфуко: «Мы не любим тех, кем восхищаемся».

Пусть это будет маленькая сплетня, которая должна исчезнуть между нами.

Никто, кроме мертвых вождей, не хочет терпеть праздноболтающихся моих грудей, — жаловалась Раневская.

Толстой сказал, что смерти нет, а есть любовь и память сердца. Память сердца так мучительна, лучше бы ее не было… Лучше бы память навсегда убить.

…Перестала думать о публике и сразу потеряла стыд. А может быть, в буквальном смысле «потеряла стыд» — ничего о себе не знаю.

Хороший вкус — тоже наказание Божье.

Отсутствие вкуса — путь к преступлению.

Как все влюбленные, была противная и гнусная, грозилась скорой смертью, а тот, в ком надо было вызвать тревогу, — лукаво посмеивался.

Я верю в Бога, который есть в каждом человеке. Когда я совершаю хороший поступок, я думаю, это дело рук Божьих.

Я говорила долго и неубедительно, как будто говорила о дружбе народов.

— Фаина Георгиевна, как ваши дела?

— Вы знаете, милочка, что такое говно? Так оно по сравнению с моей жизнью — повидло.

— Как ваша жизнь, Фаина Георгиевна?

— Я вам еще в прошлом году говорила, что говно. Но тогда это был марципанчик.

— Вы не еврейка?

— Нет, что вы! Просто у меня интеллигентное лицо.

Почему я так не люблю пушкинистов? Наверное, потому что неистово люблю Пушкина.

Научите меня нервно и аристократично курить, прищуриваясь и ломая изгибы пальцев о кожаные кресла и диваны, путать дымом шелковые шторы, и, возможно, я смогу красиво признаться вам в любви, стихами и безумно красивыми словами, без орфографических ошибок, а пока — увольте, но я хочу вас трахнуть прямо здесь на полу…