Жак Аттали - Карл Маркс - Мировой дух

На самом деле Маркс не верил в успех: на его взгляд, Интернационал отслужил свое. И последствия не заставят себя ждать.

Двадцать первого октября Энгельс, переживший лондонские события рядом с Марксами, бесясь от невозможности сражаться и умереть на парижских баррикадах, написал матери в Бармен великолепное письмо, прекрасно выражающее атмосферу момента и раскрывающее всю драматичность того периода:

«Дорогая матушка, я так долго не писал, потому что хотел ответить на твои замечания по поводу моей политической деятельности так, чтобы тебя не обидеть. И потом, когда я читал этот поток наглой лжи в „Кельнер цайтунг“, в особенности гнусности этого негодяя Вошенхузена, когда я видел, как все те люди, которые всю войну считали лживой всю французскую прессу, трубили в Германии, как о евангельской истине, о всяком полицейском вмешательстве, о всякой клевете самой продажной парижской газетенки на Коммуну, это вовсе не располагало меня писать тебе. О нескольких заложниках, расстрелянных на прусский манер, о нескольких дворцах, сожженных по примеру пруссаков, трезвонили вовсю, ибо всё остальное — ложь. Но о сорока тысячах мужчин, женщин и детей, скошенных версальцами из пулемета после разоружения, — об этом все молчат! Да вы и не можете об этом знать, вы ведь ограничены „Кельнер цайтунг“ и „Эльберфельдер цайтунг“, вас в буквальном смысле пичкают ложью. Однако ты уже не раз слышала за свою жизнь, как людей называют каннибалами: солдат Тугендбунда при первом Наполеоне, демагогов 1817 и 1831 годов, людей 1848 года, а потом всегда оказывалось, что не такими они уж были плохими и что все эти разбойничьи истории, неизбежно рассеивающиеся как дым, им с самого начала приписали из корыстной страсти к преследованию. Надеюсь, дорогая матушка, ты вспомнишь об этом и применишь это правило и к людям 1871 года, когда станешь читать в газете о их воображаемых низостях. Ты знаешь, что я ни в чем не переменил своих убеждений за почти что тридцать лет. И для тебя не должно стать неожиданностью, что, как только меня принуждают к этому обстоятельства, я не только стану их защищать, но и тоже исполню свой долг. Если бы Маркса не было рядом или вообще не существовало, это ничего бы не изменило. Так что совершенно несправедливо взваливать все это на него. Я, разумеется, помню и о том, что ранее семья Маркса утверждала, будто это я сбил его с пути. Но хватит об этом. Здесь ничего не изменишь, надо смириться. Пусть только на какое-то время все успокоится, во всяком случае, слухи утихнут, и ты сама станешь смотреть на дело гораздо спокойнее. От всего сердца, твой Фридрих».

Похоже, Карл достиг своей цели; ему уже пятьдесят четыре года. В то время как в Европе раздавались громовые раскаты Парижской коммуны, он вдруг стал знаменит на весь мир. Газеты считали его всемогущим, он стоял во главе единственной многонациональной политической организации; в Германии, Франции, Великобритании, Италии, США и России возникали партии или тайные общества, ссылающиеся на него. Его последнее «Воззвание к Интернационалу», написанное под конец Парижской коммуны, было перепечатано всей западной прессой, и журналисты всего мира стремились взять у него интервью. «Манифест Коммунистической партии», прочитанный сотнями тысяч немецких рабочих и студентов, перевели на французский, русский, английский языки, как и его главную книгу «Капитал», которая начала привлекать к себе внимание ученых, политиков, революционеров. Наконец-то он имел достаточный доход, чтобы жить и обеспечить пристойное существование жене и дочерям; вопреки расхожим сплетням, их семья по-прежнему очень дружна.

Однако нет ни счастья, ни покоя: больной, иногда терпящий страшные муки, так и не оправившийся от утраты трех своих детей, выслеживаемый, находящийся под надзором, донимаемый противниками как из среды «правых», так и из представителей собственного лагеря, осыпаемый критическими замечаниями и наветами в прессе, представляющей его дьяволом, сознающий недостатки своего произведения и всю сложность его завершения, понимая, что оно вызывает интерес лишь из-за приписываемого ему политического внимания, осмеянный немецкой профессурой, к которой он так хотел бы принадлежать, предчувствующий, что капитализм в союзе с государством-покровителем может оказаться способным существенно улучшить уровень жизни рабочих для того, чтобы те отказались от коммунизма, он испытывал соблазн покончить со всем, совершив своего рода интеллектуальное, политическое и физическое самоубийство. Он устал от всего, в точности как за несколько лет до того другой великий современник, придерживавшийся совершенно иных взглядов — Алексис де Токвиль, — устал «каждый раз принимать за долгожданный берег обманчивую дымку и часто спрашивать себя, да существует ли эта суша, которую мы так долго ищем, или же наша судьба — вечно скитаться по морям».