Юрий Колкер - Итоговая автобиография

В декабре 1999 года, в телефонном разговоре, Кушнер спросил меня, что я думаю о его последней книге; услышав, что она замечательна, просил меня — tempora mutantur — написать о ней; я согласился. В первом же электронном письме к нему (у Кушнера как раз появилась электронная почта) я подтвердил свою готовность, но сказал, что статья не будет сплошным панегириком, и перечислил претензии. Ответ пришел неожиданный: Кушнер сорвался, ударился в крик; писал, что его все травят, а я присоединяюсь к своре (у меня, живущего на выселках, впечатление было совсем другое: мне в глаза бросалось как раз почтительность, окружавшая Кушнера, и его начальственное положение). Выходило, что и тут литература — дело партийное; чувствовалось, кроме того, что я субординацию нарушаю; что младшему, ученику, не следует критиковать старшего, учителя. Критику мою, в письме едва намеченную, Кушнер отвергал как нелепость; по существу это, может, и верно было, но никак не по тону; эпистолярный слог поэта показался мне убогим… Не знаю, в какой мере эта размолвка повлияла на то, что стихи Кушнера вскоре совсем перестали мне нравиться. Человек — не аптекарские весы. Некогда я верил в свою объективность; хвалил тех, кто мне лично неприятен, а друзей ругал, когда следовало; гордился этим. Верил я и в объективность Кушнера: в его способность отрешиться от своего ego в разговоре о главном; засомневался в этой способности в 1994 году, потерял в нее веру в 1999 году.

Поскольку место в моей жизни Кушнер занимал большое, расскажу и об окончательной ссоре с ним, но сперва подчеркну, что даже сейчас, когда мы знать друг друга не хотим, я остаюсь благодарен ему за ту школу, что прошел у него в юности. Говорил всегда, повторю и сейчас: в смысле собственно мастерства, даже если видеть в нем только гонгоризм, Кушнер до середины 1990-х не знал себе равных среди моих современников; создал он и свое пространство, очень своеобразное.

Свою речь на вручении премии Северная Пальмира в 2001 году Кушнер, неизменный ведущий этих церемоний, начал словами о том, что моя книга Ветилуя (2000) «ничуть не хуже, ничуть не хуже» (именно так, с повтором) трех книг, попавших в короткий список. Я присутствовал в зале, но почувствовал не гордость, а горечь. Во-первых, если играешь в эти игры, играй по правилам; вечер посвящен лауреатам; конферансье не должен делать выпадов против них. Во-вторых и в главных, как ни плоха моя книга, как ни плох ее автор, а в таких словах поставить Ветилую рядом с тогдашними книгами Сосноры и Гандельсмана было плевком — нет-нет, не в мой адрес, а в адрес того, что мы оба с Кушнером, как мне чудилось, ценили в русской поэзии, — того драгоценного, что от этой поэзии, исторически столь еще недавно великой, уцелело и в наши дни нуждается в защите. Я прекратил общаться с Кушнером. Приезжая, не звонил ему. При случайной встрече он спросил как-то: «Что же вы не приходите?» Но приходить было незачем; живых разговоров не получалось; пути разошлись.

Неправильность общественной позиции Кушнера задевала меня всё больше. Не дело поэта — председательствовать, назначать, раздавать венки. Не дело — поощрять среди младших, среди своих учеников и последователей, преклонение перед своим талантом, каковы бы ни были твои достижения. У поэта, как у монарха, нет возраста. Свое право на имя поэта ты должен ежедневно сызнова доказывать себе и другим — в духе Гёте: nur der verdient sich Freiheit wie das Leben, der täglich sie erobern muß. Но при этом, в духе Боратныского, «с Израилем певцу один закон: да не творит себе кумира он»: в первую очередь — из себя. Как раз среди этих младших, не смевших слова молвить против патриарха, зародилось в 2000 или 2001 году движение под не совсем благополучным именем идентизм . Кушнер позволил им вывесить свой портрет на их сайте, рядом с их портретами; две портретных рамки были оставлены пустыми; одну из них пригласили занять меня. Я несколько вскипел. Не постыдный ли вздор объединяться в группы, когда вам под пятьдесят или за пятьдесят? А прочитав их манифест, глупый и напыщенный, бросил недописанной статью о стихах вожака идентистов, Алексея Машевского.

Раздражение против Кушнера и горечь за него вылилась у меня, говоря его языком, в прямой поступок . В 2006 году, в статье не о нем, а на шестидесятилетие Зои Эзрохи, я, наконец, прямо предостерег учителя — ибо еще любил его, еще верил в него. Сделал я это с вызовом: пересказал нелестную для него историю, пришедшую ко мне из самой сердцевины той среды, где ему смотрят в рот в поисках похвал и милостей. Иными словами — я пересказал сплетню , притом непроверенную. Я знал, на что иду. Повторять сплетни нехорошо. Сплетня могла быть выдумкой. Но вот беда: она тютелька в тютельку укладывалась в новый облик Кушнера, вчера гонимого, а сегодня начальственного и готового слышать в свой адрес только славословия. Сплетню, сказал я себе, всё равно передают из уст в уста и обсуждают; она уже — литературный факт. Возьму на себя грязную работу, выгод искать не буду, выполню перед учителем свой долг: напомню ему публично, чему он учил меня в моем младенчестве, — раз он моих приватных слов не слышит.