Эндель Пусэп - Тревожное небо

К вечеру, возвращаясь обратно к избушке, отец смилостивился и дал мне пару раз выстрелить по пушистым чернохвостым зверькам.

— А шкурку снять сможешь?

— Не знаю, — смутился я.

— Давай, попробуй, — и, усевшись на полусгнившую березовую валежину, отец научил меня снимать беличью шкурку» чулком».

Уже первый день порадовал: на отцовском поясе висело семь шкурок.

Пока варился рябчик, я сбегал в лощинку, где еще вчера приметил кусты малинника. Из стеблей малины получился ароматный янтарно-красный чай.

Разрезав надвое дымившуюся от горячего пара тушку птицы, отец торжественно протянул одну половину мне:

— С полем, сынок: пусть и дальше так будет. Тогда мы недельки через две-три и домой можем вернуться.

С каждым днем мы уходили все дальше и дальше в тайгу. Белка попадалась все реже и реже.

Еле слышно доносился до нас лай Серого, а на третьей неделе охоты собака так и не подала за весь день голоса. Одну только белку, да и то рыжехвостую, добыли мы в этот день. К вечеру мы оказались в верстах шести-семи от места ночлега, в верховьях Жестыка.

— Переночуем здесь. Темнеет, а до избушки часа два шагать, — решил отец и, высмотрев сухую сосенку, начал ее подрубать. Свалив дерево и очистив от сучьев, отец разрубил его надвое и подтащил вершину к комлю. Теперь бревнышки лежали рядком.

— Принеси лапнику, да побольше. Бросив мне топор, отец принялся разводить огонь. Когда я вернулся с охапкой пихтовых лапок, огонь уже весело потрескивал, и отец растапливал снег в подвешенной над ним манерке.

— Сухарей маловато, — задумчиво сказал отец. Вынув из-за пазухи подстреленную под вечер белку, стянул шкурку.

— Давай сварим, — предложил он и, выпотрошив тушку, протер ее снегом. — Жаль, что соли нет.

Через полчаса мы, похрустывая сухарями, ужинали слегка отдающей хвоей вареной бельчатиной.

Улеглись. Согретый горячей пищей, я быстро уснул, но вскоре стало холодно, и сна не стало. Плохо спал и отец. То и дело поправляя костер, крутились мы с боку на бок.

— Пошли, решил отец, когда уже засветлело небо на востоке, — попьем там чайку и подадимся домой, может по пути что и попадется.

Солнце уже показалось из-за леса, когда мы подошли к избушке. Затопив печь, сварили чай и, прикончив оставшиеся сухари, отправились в обратный путь.

Теперь хлеб будет, — улыбнулся отец, высыпая дома из: мешков шуршащие шкурки.

…В школе занятия уже шли. Отсиживая после уроков каждый день по два-три часа, я через пару недель «вошел в расписание». Помог мне в этом учитель Вольдемар Оя, который, ежедневно давая и объясняя новые задания, каждый раз строго спрашивал вчерашние.

Записались в комсомол

События 1924 года навечно врезались в мою память. Зима началась жестокими морозами. На улице трудно дышать. Воздух неподвижен и сух. Ослепительно сверкают в лучах низкого зимнего солнца склоны гор. В середине дня свет настолько ярок, что даже через оттаянный дыханием в толстом льду глазок в окне нельзя было долго смотреть.

В январе мороз еще усилился. Как пушечные выстрелы, раздавались по ночам гулкие звуки лопающихся от мороза вековых сосен и лиственниц. За версту слышен скрип полозьев едущего по дороге крестьянина.

Мы с Вальтером почти круглосуточно сидим в избе. Выйти на улицу не в чем. Сделав уроки, мы помогаем маме и тете Марии, в домашних делах, главным из которых и, пожалуй, самым скучным и нудным, было вязание. Носки, рукавицы, шарфы из домашней шерстяной пряжи, которую выпрядали долгими зимними вечерами мама и тетя, как я уже говорил выше, вязали мы, мальчишки.

Взрослые время от времени ездили в Шало на базар, возили на продажу круги молока, покупая там или в кооперативной лавке в Верхне-Шалинском керосин, «соль, спички, муку.

Однажды, вернувшись из очередной поездки, отец как-то уж очень долго и медленно прикрывал двери, а потом молча мял в руках свою мохнатую черную папаху:

— Умер Ленин…

Прекратилось монотонное жужжание прялок. Лишь легонько потрескивали дрова под плитой и булькала кипящая в котле вода.

Умер Ленин… Ильич, о котором даже мы, ребятишки, всегда говорили с восторгом, устраивали представления в лицах о том, как он, сильный и смелый, сверг самого царя, установил в стране народную власть. И вот друга и защитника всех обездоленных, всех бедных и преследуемых не стало.

Молча, в этой настороженной тишине раздевался отец. Повесил шубу и папаху на забитый в притолоку гвоздь и грузно присел к столу. Так же молча и тихо, стараясь не звякнуть ножом или чашкой, собирала на стол мама. Впервые тихо было за ужином. Все молчали, словно боясь нарушить словом гнетущую тишину.