Вадим Пигалев - Баженов

Ехали довольно быстро, дороги были укатаны, снегу не очень много. Приключенческие рассказы Нарышкина о минувших войнах, сдобренные грубой фантазией, нисколько не забавляли юную Ангальт. Она рассеянно смотрела по сторонам и предавалась мечтаниям. Ей хотелось представить себя в роли царицы этой «дикой» страны, которая будоражила любопытство, манила своей загадочностью.

Во Всесвятском сделали передышку. Туда прибыли камер-юнкер двора Сиверс и бывший секретарь посольства в Берлине Шривер. Сиверс — с заботами о том, как лучше выехать, чтобы прибыть в Москву в назначенное Елизаветой время. Шривер — с секретной бумажкой, которая «содержала характеристику почти что всех самых значительных особ при дворе… и степени фавора разных любимцев». Ангальт делала вид, что бумага ее нисколько не интересует. К отъезду Ангальт надела «узкое платье без панье из розового муара с серебром».

Вскоре выехали в направлении Анненгофского дворца, который занимал тогда двор. Прибыли в назначенное время, около восьми часов вечера 9 февраля 1744 года. У входа во дворец и в нижних залах встречала придворная знать. Императрица ожидала гостей в своих покоях, в парадной спальне. Ее платье из серебряной парчи с золотым позументом; на голове приколото сбоку черное перо, стоявшее совсем прямо, прическа — из своих волос со множеством бриллиантов. Императрица волновалась. Из писем Иоганны Цербстской Елизавета Петровна знала, что Ангальт — хорошо воспитанная девочка, скромная, застенчивая, умелая рукодельница, способная рисовать, петь и читать ноты. Этим письмам императрица не очень верила. И не зря. Ангальт не любила ни рукоделия, ни музыки, а что касается пения, то у нее абсолютно отсутствовали для этого какие-либо данные. «Вообще музыка для моего слуха всегда была не что иное, как простой шум», — признавалась потом в своих дневниках Екатерина. Впрочем, юная принцесса произвела на Елизавету неплохое впечатление, ей показалось, что она действительно благовоспитанная девочка, а это главное.

Следующий день — 10 февраля — день рождения великого князя. На больших торжествах, устроенных по этому случаю, императрица даровала Ангальт и ее матери ордена св. Екатерины. Во время вручения молодой граф Алексей Разумовский не сводил с Ангальт своих неотразимых глаз. Она тоже прельстилась его красотой, но общаться с ним, вступать в разговоры не решалась. Ангальт вообще ни с кем не торопилась заводить дружбу. Она помнила о записке, которую подсунул ее матери Шривер, и предпочла действовать осторожно. Получилось, однако, так, что неосмотрительно поступила Иоганна Голштинская. Она поторопилась воспользоваться советами, изложенными в записке, и стала активно создавать круг доброжелателей из числа соотечественников, посланников в России и знатных русских вельмож, которые по тем или иным причинам не очень симпатизировали Елизавете или просто могли быть полезными людьми.

Мать Ангальт особенно доверяла графу Бецкому, он сблизил ее с принцем и принцессой Гессен-Гамбургской, а также с влиятельными вельможами при русском дворе. Елизавета Петровна, сама пришедшая к власти в результате хорошо организованного и легко проведенного переворота, относилась к различным группировкам при дворе весьма подозрительно. Практика убеждала ее, что лучший способ предотвращения заговора — внутренний контроль друг за другом. В порядке профилактики Елизавета сочла нужным отстранить Иоганну Голштинскую от дочери. Ангальт стала видеться с матерью редко, а если им и случалось беседовать, то исключительно в присутствии свидетелей. Но на этом императрица не успокоилась. В конце концов она вообще решила избавиться от присутствия Голштинской при дворе, предложила ей выехать по месту прежнего жительства, а письма Ангальт матери стали направляться «не иначе, как через коллегию иностранных дел».

Первые дни пребывания Голштинских в Москве прошли в визитах. Правда, последующие дни омрачились тем, что Ангальт заболела плевритом. Ей сделали кровопускание. После чего императрица прислала Ангальт серьги и брошь бантом ценою в 25 тысяч рублей. Ко дню своего рождения Ангальт поправилась. 21 апреля ей исполнилось пятнадцать лет. Великий князь Петр на год и три месяца старше, но Ангальт воспринимала его ребенком: «Он говорил со мной об игрушках и солдатах, которыми он был занят с утра до вечера; я слушала его из вежливости и угождения и часто зевала, не вникая в смысл его слов». Какие же чувства испытывала Ангальт в связи с предстоящим замужеством? «Я не могу сказать, чтобы он мне нравился, ни что он мне не нравился; я умела только повиноваться матери, желавшей выдать меня замуж; но, по правде, я думаю, что российская корона мне нравилась больше, чем его особа». Это точно. С этим она ехала в Россию, об этом постоянно думала, этим определялось все ее поведение при дворе. Будущая великая княгиня ранее получила наставления в лютеранской церкви. Но до первого причастия она имела право выбрать ту веру, которая больше отвечала ее убеждениям. На этот счет у Ангальт двух мнений не существовало, она заранее настроила себя на то, чтобы безоговорочно поверить в «венец небесный», лишь бы это давало право на «венец земной». К Ангальт был приставлен псковский епископ Симеон Теодоровский, он беседовал с ней о догматах православной церкви. Ученица оказалась необыкновенно послушна и сговорчива. Ангальт приняла греческую (православную) веру.