Николай Морозов: Повести моей жизни. Том 2

Я молча пожал плечами.

— Вы же знаете, что он немецкий подданный Брандт!

Смельский с неприятной гримасой два раза прошелся по комнате, заложив руки за спину.

— Вас надо обыскать! — вдруг воскликнул он.

Полицейские подошли ко мне справа и слева.

— Я сам вам покажу, что у меня есть в карманах, — сказал я, не ожидая их противного прикосновения.

Я вынул из одного кошелек. Глаза пограничного комиссара так и впились в него.

— Много у вас денег?

— Около пятидесяти рублей.

Он раскрыл кошелек, жадно заглянул в него и положил на самый дальний от меня угол стола.

Я вынул из другого кармана револьвер. Все так и отскочили от меня. Я положил его на стол, и револьвер порывисто был схвачен ближайшим полицейским.

— Зачем у вас револьвер? — воскликнул побледневший на мгновение пограничный комиссар.

— Как зачем? Приходится путешествовать по проселочным дорогам, иногда с большими деньгами в карманах. Мало ли что может случиться!

Я выложил из кармана коробку патронов.

— Целая коробка патронов! — воскликнул вновь Смельский. — Письмоводитель, занесите в протокол!

Мне сейчас же велели снять все платье и белье и, подойдя ко мне со всех сторон с руками, готовыми схватить меня при первом порывистом движении, тщательно обыскали все мои карманы. Затем начали протирать швы моих панталон и пиджака, чтоб увидать, нет ли чего под их подкладкой.

— Ваше благородие! — сказал вдруг один полицейский. — За подкладкой деньги.

Это было для меня совершенно ново. Как могли попасть туда деньги? Я вспомнил, что в одном из карманов пиджака уже давно протерлась дырка. Верно, что-нибудь провалилось в нее! Полицейский тотчас же подтвердил мое предположение. Через дырку в кармане он вытащил корректурный листок «Работника», одним из редакторов которого я состоял в Женеве.

Смельский с жадностью схватил его и, не соблюдая никаких знаков препинания, начал читать вслух содержание.

Я с изумлением раскрыл свои глаза: офицер не умеет плавно читать даже по печатному! Это обстоятельство так меня поразило, что я едва мог следить за содержанием читаемого им. Там не оказалось ничего революционного, а только полемика с буржуазией.

— Так вы говорите, что этот листок вам дал... как его вы назвали? Забыл! — опять, резко повернувшись ко мне, воскликнул он.

— Никто мне его не давал. Я и сам не знаю, как он завалился за подкладку. Очевидно, обрывок одной из книг, которые мне приходилось случайно покупать и читать за границей. Вы сами видите, что это клочок, не имеющий никакого значения. Верно, он там лежал уже несколько месяцев.

— Письмоводитель, занесите в протокол: найден листок противоправительственного содержания!

Он взял протокол, прочел про себя, затем взял перо и, торопливо сунув мне его в руки, возопил громким голосом:

— Скорее! Скорее! Подписывайте протокол! Мне сейчас же надо идти!

Он вырвал из своего кармана часы и взглянул на них.

Эта спешность показалась мне подозрительной. «Верно, что-нибудь подтасовано!» — подумал я и внимательно прочел бумагу, прежде чем подписать, но, к моему удивлению, там ничего не было, кроме того, что мне было уже известно.

« И. Энгель », — писал я не своим почерком.

Смельский, как голодный волк, схватил протокол и впился глазами в мою подпись. Но тотчас лицо его вытянулось прежней неприятной, косой гримасой.

«А! — догадался я. — Так вот в чем дело! Он думал, я глуп или трус и с испугу напишу свою настоящую русскую фамилию! Ну и дурень же он!»

Смельский между тем стал передо мной в величественную позу.

— Вы издеваться надо мной, что ли, вздумали! — с искренним на этот раз бешенством заорал он.

Затем, опомнившись при виде моего спокойного по внешности взгляда прямо ему в лицо, опять начал с пафосом:

— Да знаете ли вы, что за фальшивую подпись на протоколе определяется по суду лишение всех прав состояния и ссылка в Сибирь на поселение?

— А я говорю, — ответил я, — что мне ничего не определяется по суду, потому что подпись моя настоящая!

— Так тогда подпишите и свое звание!

Я прибавил: « германский подданный ».

— Ну вот теперь вам уж будет, уж будет поселение в Сибири! Отречение от своего отечества! Измена своему законному государю! — воскликнул он торжествующе. — Вы, может быть, и Энгель по вашей фамилии, да только русский, а не немецкий подданный!

И он театрально посмотрел на меня, как бы говоря: «Вот он теперь в моих руках».

Затем, увидев, что и это меня не приводит к просьбам о прощении, он вновь пробежал несколько раз по комнате, заложив руки за спину, и вновь остановился передо мной совсем с иной, неожиданной для меня физиономией. На его глазах стояли даже слезы жалости, и притом не к кому другому, как ко мне самому!