Станислав Рассадин - Гений и злодейство, или Дело Сухово-Кобылина

«Не только иностранных, но и…» — какова патриотическая гордость, надо полагать, профессионально основательная.

К разговору о кротости и незлобивости — вот цитата из воспоминаний Тучковой-Огаревой:

«Помню, как однажды мы подошли к избе моей кормилицы; увидав нас, она высунула торопливо голову из маленького окошечка и сказала:

— Погодите, Николай Платонович, не ходите на двор, у нас злая собака, пожалуй, она вас укусит.

Огарев отвечал уже со двора и очень спокойно:

— Не беспокойся, Марфа Ивановна, она уж укусила меня».

Речь о графе Матвее Александровиче Дмитриеве-Мамонове, члене ранних декабристских обществ, который еще в 1817 году душевно заболел и заперся в деревне; о генерале Льве Дмитриевиче Измайлове, известном жестокими помещичьими чудачествами; что же до князя Михаила Михайловича Долгорукова, то Герцен имеет в виду его проказу, когда этот «аристократический повеса», сосланный за безобразия разного рода в далекое Верхотурье, ухитрился угостить тамошних чиновников пирогом, который начинил мясом своего датского дога.

С молоточком (фр.).

Природная сила (нем.).

Робер Макар, или Робер Макер — это беглый каторжник, персонаж мелодрамы Антье, Сент-Амана и Полианта «Постоялый двор Адре», прославившийся в исполнении знаменитого Фредерика Леметра, а потом и осовременившими, обуржуазившими его облик рисунками Домье. Тонкость — или, напротив, грубость — сухово-кобылинского сравнения в том, что Робер Макер не только сам люмпен, но еще и, сыгранный Леметром, популярнейший герой бульваров, парижского плебса. Сравнение то есть дважды уничижительное.

Се человек (лат.) — слова, сказанные Пилатом, выдающим Христа на казнь.

Это — автор книги «Драматургия А. В. Сухово-Кобылина» (Тула, 1956) Н. А. Милонов, учитель начальной школы деревни Кобылинка Ф. И. Кузнецов и студент Тульского педагогического института А. Н. Соколов.

Любителю аналогий не может не прийти на ум «Процесс» Кафки, и это совершенно справедливо; но, не берясь отстаивать отечественный приоритет (хотя бы потому, что его и отстаивать незачем), обращу внимание на различие. Чудовищный механизм отчуждения личности от ее прав перед немотивированной, слепой и безликой силой государства у Сухово-Кобылина… Но в том-то и дело, что у него эта сила не слепа, не безлика и мотивирована. Он не стал абстрагировать ее до уровня некоего физически не воплощенного рока, но исследовал, развинтил до последнего винтика, художественно олицетворил, исторически конкретизировал.

Зерцало — символ и атрибут законности, треугольная призма, стоявшая на столе в присутственной комнате. На трех сторонах призмы красовались печатные экземпляры Петровых указов: о хранении прав гражданских, о поступках в судебных местах, о государственных уставах и их важности.

Между прочим, в контексте нашего разговора, да и общего положения дел первый из указов звучит едкой иронией: «…всуе законы писать, когда их не хранить или ими играть, как в карты, прибирая масть к масти…»

На первый случай, начерно (лат.).

В данном случае — скользящий поверху, верхогляд.

Почти непостижимо, что личное негодование, то есть невозможность не излить того, что довелось испытать самому, казалось неким, видите ли, нарушением объективности и художественного такта. Семен Афанасьевич Венгеров, почтенный автор статьи о Сухово-Кобылине в энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, был в этом смысле, пожалуй, еще и откровеннее: «Ужасы лично им вынесенных дореформенных порядков С.-Кобылин и старался изобразить во второй из своих пьес — «Деле». Отсюда (курсив мой. — Ст. Р.) слишком мрачная окраска пьесы; не лишенная кое-где колоритности и силы, она в общем производит впечатление недостаточно художественного и крайне озлобленного шаржа».

Например, говорил в старости:

— Я писал «Свадьбу Кречинского» и все время вспоминал парижские театры, водевили, Бюффе…

Мари Бюффе (мужчина, а вовсе не дама, как можно предположить, исходя из имени) — комик парижского «Варьете».

Было бы несправедливо — в том числе по отношению к Сухово-Кобылину — не сказать, что вслед за изъятием из репертуара блистательного, как говорили, спектакля, на несколько лет насильственно переменилась и судьба Дикого: его, как легко догадаться, арестовали. Произошло это настолько вскоре после премьеры и запрета «Смерти Тарелкина», что трудно не предположить здесь прямой и закономерной связи, — закономерной для конца тридцатых годов.