Елена Морозова - Казанова

Однако философствовать Казанова был готов только на бумаге, в быту он по-прежнему оставался ворчливым, всем недовольным стариком, постоянно пребывавшим в состоянии войны со всеми обитателями замка. Когда приезжал граф, он бросался жаловаться графу, если вместо графа в замке гостила его матушка, он жаловался ей. Со временем Вальдштейн перестал прислушиваться к недовольному ворчанью Казановы, но матушка его, будучи возраста изрядного, пыталась утихомирить сварливого старца, советуя ему быть «добрее и любезнее» с обитателями замка. «Не судите, да не судимы будете», — часто напоминала она ему евангельскую заповедь. Библиотекарь с ней соглашался, однако предпочитал, чтобы Евангелию следовали другие. Однажды на прогулке он столкнулся с графским кучером, поссорился с ним из-за какого-то пустяка, и кучер отколотил его палкой. Разъяренный Казанова, смыв кровь и перевязав синяки, отправился к судье требовать правосудия. Судья отослал его к графу, полагая, что раз кучер служит у графа, значит, тому и определять его вину. Казанова поехал в соседнее поместье Брукс, также принадлежавшее Вальдштейну, но и там владельца не оказалось. Тогда венецианец разразился язвительными, исполненными жаждой мести «письмами к мажордому». Письма до адресата не дошли, но сохранились в архиве Казановы. Не пощадило перо старца и поколотившего его кучера. В письме к Вальдштейну он называет его мерзким шутом, обезьяной, недостойной графских милостей, и подробно излагает, как было дело. На этот раз жалобы Казановы не остались без ответа. Порядок навел брат графа Фердинанд. Приехав в Дукс, он сурово отчитал и мажордома, и его подручных, и всю прислугу, пообещав лично оторвать голову каждому, кто посмеет неуважительно обойтись с господином библиотекарем.

Наступил период затишья. Но вскоре Казанова вынужден был покинуть Дукс и перебраться в Брукс. На этот раз он бежал не от злобного мажордома и его клевретов, а от гнева нескольких разъяренных мамаш городка, обвинивших его в соблазнении и растлении их малолетних дочерей. Сейчас уже невозможно определить, сделали ли из престарелого Казановы козла отпущения за чужие шалости или же старец, вспомнив молодость, действительно обольстил нескольких несмышленых крестьяночек. Жители городка привыкли, что летом, особенно в погожие дни, высокий сварливый старик в старомодном, плохо напудренном парике и кафтане с некогда золотым, а теперь потускневшим и почерневшим шитьем выходил погулять и, бродя по кривым улочкам, непременно заглядывался на всех проходящих мимо девушек, а иногда даже, видимо, когда его не одолевал ревматизм, пытался схватить их и обнять, а когда они вырывались, начинал ругаться на незнакомом им языке.

В начале 1793 года, после долгого отсутствия, в замок наконец явился его хозяин, граф Вальдштейн, и быстро навел порядок. Он уволил наглеца-мажордома, помирил библиотекаря с остальными слугами, заставив их повиниться в своих поступках и принести извинения Казанове. Граф заплатил все его долги и выплатил жалованье за несколько месяцев вперед. «Теперь я спокоен, — написал своим корреспондентам Казанова, — и с легким сердцем могу работать дальше над своими записками». Временами, чувствуя прилив сил, Казанова писал по двенадцать часов подряд. Однако чем дальше, тем писать становилось все труднее. Он стал плохо видеть, его мучила подагра, во время приступов рука отказывалась удерживать перо. К этому времени он успел довести свои воспоминания до 1772 года и теперь раздумывал, стоит ли продолжать их дальше, ибо, по его словам, писал он исключительно для удовольствия — собственного и читателя; далее же ему пришлось бы описывать события печальные, а он не желал удручать себя, равно как и читателя. Раздумьями своими он делился со своими корреспондентами, однако советам их следовать не собирался. Друг его, граф Ламберг, скончался, а более он никому не доверял, особенно если автор письма, ненароком описавшись, именовал его «старым», «стариком» или просто напоминал ему о возрасте. «Я сажусь за стол, беру в руки перо и начинаю водить им по бумаге. И я уже далеко, в милых моему сердцу местах, и мне снова двадцать пять», — с гордостью писал он тем, кто напоминал ему, что совсем скоро ему стукнет семьдесят. Перо помогало ему побеждать возраст, убегать от старости. Тем не менее все чаще, особенно зимой, ему в голову приходила мысль о самоубийстве.

Разум нашептывал ему, что, поселившись безвыездно в замке Дукс, он все равно что перестал жить, однако натура противилась таким рассуждениям, а он более привык слушать натуру, нежели разум. Именно его обидчивая натура заставила его разругаться с давним своим корреспондентом Опицем, придравшись, что тот в каком-то из писем позабыл назвать его «господином». Его место, равно как место покойного графа Ламберга, в сердце Казановы постепенно занял потомственный аристократ принц де Линь, который был на десять лет моложе Казановы, а если судить по внешнему виду — то на все двадцать. Эрудит, превосходный собеседник, друг и доверенное лицо многих европейских коронованных особ, сделавший блистательную военную карьеру, принц жил в Вене, лето проводил в своем замке в Теплице, откуда часто наезжал в Дукс. Познакомившись с Казановой, он вскоре обнаружил, что его вкусы во многом совпадают со вкусами и пристрастиями старого библиотекаря. Они оба обожали Горация, с удовольствием читали классиков, ненавидели якобинцев и оплакивали монархию. Однако де Линь слишком редко приезжал в Дукс, чтобы утешить Казанову, а письма уже не могли развеять хандру Авантюриста. Даже работа более не спасала его от черной меланхолии.