Николай Надеждин: Агата Кристи

Агата Кристи готовит обед.

Они работали и старели, старели и работали. Чего никогда себе не позволяли – праздного безделья.

Жизнь в доме Агаты (в любом из домов, они время от времени переезжали из одного в другой, либо путешествовали, поселяясь в хороших отелях) текла неторопливо по раз и навсегда установленному порядку.

Она вставала рано утром и готовила завтрак для мужа. На самом деле всё было уже готово (Кристи держала отличную кухарку), но накрывала на стол сама хозяйка – так уж повелось.

Затем поднимался Макс. И они завтракали. Что ели? Конечно, овсянку. Потом Макс садился в автомобиль и ехал в Лондон. Или поднимался в свой кабинет, чтобы поработать. А Агата шла к себе в кабинет, где из-под её пера рождались главы очередного романа. В полдень или чуть позже она работу заканчивала. Потом занималась хозяйством.

Они, вообще, были очень консервативны в своих привычках. Вечером, к примеру, досточтимому английскому джентльмену полагалось сидеть в кресле с газетой в одной руке и с едва наполненным бокалом виски в другой. И Макс наливал себе в бокал толстого стекла на палец виски и сидел напротив Агаты в глубоком кресле. Но при этом никто не видел, чтобы он из этого бокала отпивал… Агата читала готовые главы Максу. Тот надевал очки и очень внимательно на неё смотрел. Ему очень нравилось наблюдать, как она читает.

Агата и Макс никогда не позволяли себе праздного безделья.

Имелся у Агаты один небольшой недостаток, который она считала просто чудовищным. Она любила плотно поесть.

Честно говоря, тем же самым грешком страдал и Макс. Но он мужчина, а им лишний десяток фунтов веса к лицу. Агата же была намного старше мужа и очень боялась ему разонравиться.

Иногда, стоя перед зеркалом, она приходила в уныние.

– Макс, – говорила она. – Посмотри, какая я стала… корова. Растолстела, утратила форму. Боже, Макс, ты меня разлюбишь.

И он тут же поднимал сорочку, демонстрируя собственный живот. И тоже принимался охать да ахать, сетуя на то, что уж его-то Агата точно разлюбит – такого толстого.

Тут уж они оба не могли удержаться от смеха.

Потом вместе садились на диету: никаких кашек, никаких пудингов.

– Это самое мучительное мучение из всех существующих, – говорила Агата.

И Макс в подтверждение делал такое страдающее лицо, словно ему только что отпилили ногу.

Их добровольного воздержания хватало ненадолго. Они снова наедались. А сбрасывали вес прогулками, которые Агата с улыбкой называла «спортом для живота»…

На самом деле они оба были в хорошей физической форме. Эта вечная борьба с избыточным весом стала их общей чудинкой. Одной из многих, которых они оба стеснялись и за которые их любили дочь, племянник, внук и правнуки.

И кто кому помогает?

Она писала на бумаге от руки. Машинку не любила (ей пользовались секретари и помощники, которые перепечатывали её рукописи). При этом рукопись всегда имела ужасающий вид. Разноцветные карандаши, кое-какие перья, кляксы, полустёртые чернила – Агата вечно забывала промокать написанное.

В её рукописях было полно грамматических ошибок. Иногда она сокращала слова и целые фразы, предоставляя секретарю догадываться, что же там, собственно, написано. Она делала это непроизвольно, в спешке, стараясь не отстать от собственной мысли.

Работать с её рукописями оказывалось сущим мучением. Но Шарлотта Фишер, её секретарь в довоенные годы, писала, что зачитывалась романами Кристи настолько, что уже не обращала внимания на помарки.

А что касается условий для комфортной работы, то их было относительно немного… Удобный стол, лампа, хорошая бумага, стакан чая, наконец? Да нет же. Тёплая ванна и ваза с яблоками. Агата скидывала с себя одежду, погружалась в тёплую воду, устанавливала на ванну дощечку и, жуя яблоки, исписывала страницу за страницей.

Агата Кристи за работой.

Правда, столь роскошные условия для работы были не всегда. Когда в доме находилась прислуга, Агата всё же садилась за письменный стол. Человек добрый и внимательный, она не позволяла себе даже ненароком унижать прислугу.

Самое удивительное, что он так и не изменился – от самого первого романа до самого последнего. Эркюль Пуаро не постарел, не женился, не изменил своим привычкам. Он остался таким же чудаковатым, таким же остроумным, таким же самолюбивым…