Андрей Болибрух - Воспоминания и размышления о давно прошедшем

А по другую сторону Таганской площади был свой особый мир маленьких одноэтажных домиков с небольшими садами, так напоминавшими знаменитое жилище Мастера, писавшего свой великий роман! И в самом центре этого таинственного великолепия располагался дом-музей В. В. Маяковского. Мне с большим трудом удалось записаться в читальный зал этого музея (для чего пришлось принести с мехмата справку о том, что я занимаюсь в философском кружке, и в связи с этим мне совершенно необходимо посещение личной библиотеки Маяковского). Как часто, сидя в полном одиночестве в этом музее и держа перед собой очередную симфонию А. Белого или роман Ф. Сологуба, я поражался своему везению и удивлялся полному отсутствию других посетителей. Впрочем, мне было хорошо одному в прохладных комнатах библиотеки с пятитомником В. Хлебникова на коленях, мне никто не был нужен, я не испытывал тогда потребности поделиться прочитанным, потому что никак не мог начитаться всласть и потому, что после Хлебникова меня еще ждал В. Соловьев, а после Соловьева почти совершенно неизвестная у нас Елена Гуро с ее «Небесными верблюжатами».

Наверное, я никогда больше не был так счастлив и самодостаточен, как тогда, в далекие 70-е годы, находясь в доме-музее Маяковского.

Кто из нас хотя бы раз в жизни не поддался страсти коллекционирования? И что только я не пытался коллекционировать за свою жизнь! Здесь и традиционные для многих из нас марки, и старинные монеты, и ракушки, найденные на берегу моря и т. д. Я уж не говорю о таких обязательных в дни моей школьной юности вещах, как гербарии (которые зачастую помогали собирать детям их родители только для того, чтобы сдать в сентябре школьному учителю биологии и забыть, чем отличается лиственница от ели).

Но настоящей моей страстью в 13–15 лет стало коллекционирование бабочек. Я увлекся энтомологией, когда проводил лето в пионерском лагере под Таллином, где тогда служил мой отец (после окончания академии Генерального штаба он был назначен командиром знаменитой Панфиловской дивизии, расквартированной в Эстонии). Я обзавелся сачком и научился правильно ловить и консервировать бабочек так, чтобы не повредить их нежные крылья и не стереть невзначай мягкую пыльцу, чувствительную к самому легкому прикосновению. Для этого, разумеется, надо было знать о сроках лёта различных мотыльков, об их привычках и местах обитания, и я с громадным удовольствием прочитал массу литературы по этому поводу.

Так, например, мне раньше никогда не удавалось поймать находящегося в приличном состоянии мотылька под названием Багрянец огненный; все экземпляры, которые мне попадались, имели какие-то обтрепанные крылья и не годились для коллекции. Позднее я прочитал в книге по энтомологии, что этот вид бабочек появляется на свет в самом начале июля, и единственный способ раздобыть хороший экземпляр — поймать бабочку в первый же день лёта, пока ее нежные крылья еще не обмахрились от соприкосновения со стеблями трав и ветками кустов.

Каким же удовольствием для меня было, встав рано поутру и разыскав теплую, утопающую в цветах поляну, ждать прилета бабочек. Я знал, где обычно предпочитали пить нектар, помахивая полупрозрачными крыльями, перламутровки, какие места (обычно на затерянных песчаных дорожках) предпочитали величавые траурницы, где любили порхать непоседливые адмиралы, а где неспешно тусовался основательный дневной павлиний глаз.

Пожалуй, лучшим в моей коллекции был изящный махаон, редкий в наших местах как и любой другой парусник. Я часто возвращался домой, так и не поймав ни одной бабочки не потому, что не мог, а потому что никогда не ловил их про запас, если в моей коллекции уже были аналогичные экземпляры. Я получал громадное удовольствие от самого процесса созерцания их жизни, если угодно, от общения с ними как с проводниками в любимый мною и непостижимый в своей красоте мир природы.

Но, пожалуй, лучшей моей коллекцией бабочек стала коллекция, состоящая из нескольких экземпляров малоизвестного мотылька одного вида с длинным названием Углокрыльница Эс белое. Такое название эта бабочка получила за форму крыльев и за маленькую буковку «С», как будто масляной краской нарисованную на ее брюшке. Дело в том, что эта бабочка обладает замечательным свойством хамелеона: цвет ее брюшка меняется в зависимости от того, на чем она сидит. На дереве этот цвет — коричневатый, на стене деревянного домика приобретает светлую окраску. Особенно я гордился экземпляром, пойманным на куске кирпича: легкий бордовый оттенок никогда ранее не встречался мне среди углокрыльниц.