Олег Писаржевский - Ферсман

Нет основания предполагать, что Прендель поднимался на университетскую кафедру с заранее обдуманным намерением задушить у своих учеников стремление заниматься минералогией. Достаточно было того, что он излагал этот предмет в меру своего собственного разумения. Но в том-то и была его беда, что природу он понимал как огромную кладовую, битком набитую раз навсегда разложенными по своим местам миллионы лет назад песчаниками и глинами, сланцами и железняками, порфирами и пиритами, диабазами и дунитами, базальтами и баритами. Минералогия в его глазах представляла собой не что иное, как подробное инвентарное описание минералогических образцов, привязанных к географическим координатам. Опись эту каждый порядочный магистр от минералогии должен уметь произнести наизусть в любом порядке — справа налево и слева направо, от конца к началу и от начала к концу.

В сущности вся вина Пренделя состояла в том, что он — кроткий, седой, улыбающийся — был начетчиком в своей науке. Именно поэтому в его курсе с особенной отчетливостью проявилась вся научная беспомощность описательной минералогии тех дней.

М. В. Ломоносов в свое время метал громы против скудоумия навязанных ему иноземных «наставников», единственная цель которых состояла в наклеивании опознавательных ярлычков на предметы, сущности которых они не понимали. Он требовал осветить скрытую жизнь минералов прожектором химического анализа. Правда, иноземным обскурантам не пошли впрок полученные ими уроки. А неблагодарные и невежественные царедворцы сделали все, чтобы угасить память о великом поморе, двинувшем науку на столетие вперед. К счастью, их потуги не были столь успешны, как это мыслилось ими самими, и звезда Ломоносова ярко горит на огромном небе русской науки. Но потомки иноземных ломоносовских недругов еще долго и беспрепятственно продолжали заниматься в минералогии и других науках систематикой фактов, не слишком заботясь о внутреннем их содержании, не умея наблюдать явления природы в развитии.

Ферсман был обескуражен удручающим нагромождением цифр, потоком однообразных характеристик, чудовищной тяжестью ложившихся на память и иссушавших мозг. И юноша интуитивно чувствовал убожество пренделевского метода, но не мог противопоставить ему ничего другого и готовился бежать с бранного поля. Его томила самая обыкновенная скука. Какой грустный переход от пламенных поисков редкостей в мире камня к бездумной, сухой зубрежке пустых определений!

В стенах университета было два человека, которые могли помочь юноше в его беде. И как иначе можно назвать его уход от обозначившегося было призвания?

Одним из них был уже известный нам профессор химии П. Г. Меликишвили, другим — молодой доцент университета Борис Петрович Вейнберг, ученик Д. И. Менделеева, оставивший нам единственные подробные записи знаменитых прощальных лекций титана русской химии в Петербургском университете, талантливый геофизик и горячий пропагандист науки.

Ни тот, ни другой не брались, конечно, специально за разрушение канонов Пренделя. Для этого надо было бы додумать до конца все возможные последствия внедрения методов двух родственных наук — физики и химии — в сухую описательную, поистине мертвую пренделевскую минералогию. Такие задачи смаху не решаются, да и не по плечу они были сторонним для данной отрасли науки людям, как бы ни был ясен и проницателен их ум. Но и Меликишвили и Вейнберг, будучи оба передовыми учеными, ощущали, что именно взаимное обогащение родственных областей познания может обещать новые серьезные успехи в каждой из них.

Минералогия, как и все отрасли знания, должна развиваться на прочном теоретическом фундаменте и непрерывно обогащаться новейшими физико-химическими методами исследования. Она не может не быть включена в общий поток взаимосвязанных наук, изучающих природу.

Все это звучит слишком обще, и не так, надо полагать, формулировал П. Г. Меликишвили плоды своих раздумий в беседах с молодым Ферсманом. Но его суждения были близки к этим мыслям по духу и конкретны по содержанию.

— Вы говорите, что все это безнадежно сухо, однотонно, неподвижно, что минералогия как наука убивает живые краски природы? Как будто я правильно уловил вашу мысль… Но она неверна! Настоящая наука всегда близка к жизни.

Меликишвили ходил по лаборатории, думая вслух. Рослый, по-юношески неуклюжий студент застывал на стуле, втягивая в плечи коротко подстриженную голову, и готов был слушать и слушать. Воспоминания возвращали его к старому дивану, к незабываемым вечерам, когда из отрывочных и еще малопонятных разговоров взрослых наука вырисовывалась как область заманчивых тайн природы, а деятельность ученого окрашивалась романтикой подвига упорного следопыта, шаг за шагом проникающего в край неведомого.