Елена Коренева - Идиотка

Была у меня там, правда, песенка в спектакле, которую мне не хотелось повторять. «Мой папочка умер, мой папочка умер, хэй-хо, хэй-хо, мой папочка умер!» На последнем спектакле у меня прямо на сцене разбилось зеркало. Вернее, я случайно встала на него ногами. Там в самом конце спектакля шла игра с зеркалом. После поклонов мой продюсер Давид Смелянский сказал, чтобы я быстрей бежала и бросала зеркало в реку, отвернув его от себя, «лицом» к воде. Я поехала с подругой, что пришла ко мне в тот вечер, к Москва-реке, и мы выбросили зеркало. Но спустя месяц, в феврале, мой папочка умер… Как говорит Сашка, моя младшая сестра, отмучился. Да нет, он не хотел умирать, хотел скорее выписаться из больницы. Правда, за год до того сказал нам с мамой, что устал. Вот потому, видно, Сашка говорит: «Отмучился». В больнице он сказал мне: «Дочь, все, что надо людям, — это любить, и чтобы их любили… чтобы любить и чтобы любили!»

Потом, после папиной смерти, вскоре вышел журнал со мной, обнаженной на обложке. А на самом деле я снималась с черепом в руке, только в последний момент опубликовали другую фотографию. Вроде «Быть или не быть», только женский монолог. Вроде: бедный Йорик! Тело — жизнь, череп — смерть. Я потом думала, что провоцировала смерть… таким снимком. Мне все после этого задавали вопросы: зачем, зачем? А что «зачем» — после той старушки верхом на яйце? Да и Никас — художник, который мне предложил сниматься, сказал заманчиво: «Давай, пока еще не старые!» Потом я как-то поздней ночью ехала на такси по Москве, притормозила спросить дорогу у автобусной остановки. А там девушка стоит, как увидела меня, улыбается — рот без одного зуба, сама бледная, потрепанная, уставшая, а меня узнала и говорит так радостно: «Леночка, я все ради вас…» Я поняла, что это проститутка. Как она меня ласково, вроде я своя теперь. Ну и ладно.

Сижу как-то дома и смотрю по телевизору фильм «Приходите завтра» с Катей Савиновой. И слезы текут. Особенно когда она поет серенаду Шуберта — я всегда любила эту серенаду. Так мне сладко от собственных слез, заливаюсь прямо — чем-то эта Фрося Бурлакова меня напомнила. Только в Америке. Да и не в Америке тоже… повсюду. Правда, я без голоса, а так многое похоже. Поплакала и все. Набрала номер в Сан-Франциско, для моральной поддержки, говорю: «Хэллоу, гайз! Это я, Элейна! У нас тут ночь, а вы только встали? Что, купаться идете, а-а-а, едете на озеро Тахо, понятно, офицер Ля Франс, понятно, доктор Тод! Что Сара? Сыграла в Лос-Анджелесе в комедии и премию получила? Ух ты, Сара дает, она всегда умела бороться! Я люблю вас, гайз, скоро приеду, вот только лета дождусь, сяду на самолет Аэрофлота, да не „флопа“, а флота, и прилечу! О’кей? Олрайт!»

Потом Петька позвонил, пригласил прогуляться. Иду с ним по бульвару мимо театра Пушкина, дай, думаю, подойду поближе, посмотрю фотографии на стендах. Вдруг вижу портрет Андрея Ташкова. Смотрю внимательно и застываю как вкопанная: улыбка, лоб, лицо, глаза… это же Клод! «Петя, смотри — это вылитый Клод, как же я раньше не заметила?» Стала я с того дня приходить к портрету на свидание — такое добро он излучал. И Петьке тогда говорила: «Давай постоим чуть-чуть…» Потом однажды случайно встретила Андрея. Мы с ним пошли гулять, дошли до моего дома, я пригласила зайти в гости. Сидим, чай пьем, он мне рассказывает всякие небылицы, то ли врет, то ли правда, но смешно и очень здорово его слушать. Про то, как он в школе челюстями скрипел, чтобы обратить на себя внимание красивой девочки, а потом зуб-то и сломал. Про то, как больным прикидывался и Щукинское училище прогуливал, чтобы дома сидеть и обжираться в свое удовольствие. А потом и говорит: «Я однажды мышь убил у себя дома». А я ему: «Да как ты мог?» А самой смешно и мышь жалко. Он объясняет: «Так ведь она претендует на мою территорию, у нее места достаточно для проживания… Вызываю лифт, открываются двери и вместо пассажира — выбегает мышь!» Я спрашиваю: «А чем убил?» Он говорит: «Из пульверизатора для травли насекомых». Я про себя думаю: «Ага, из пульверизатора все-таки…» Потом стал рассказывать о том, как он служил в Театре Советской Армии. Как ковровые дорожки и диваны огромных размеров таскали всемером — это вместо военной-то службы! «А что ты там играл?» — спрашиваю. «Князя Мышкина!» — отвечает он, и дальше: про диваны, люстры, рулоны, про нянечек-билетерш, про розыгрыши и опять про люстры и диваны. А я вдруг смотрю ему на безымянный палец и вижу золотое кольцо. Так вот он с этим кольцом тогда чай у меня и пил, потом снял его. С тех пор тоже уже времени немало прошло.