Марина Райкина - Москва закулисная-2 - Тайны. Мистика. Любовь

Именно около двух часов, точнее в 13.40, у сына Олега Николаевича Михаила — вдруг остановились стенные часы, чего раньше никогда с ними не было. В пять он позвонил во МХАТ и там узнал все. Вызванные из Кремлевки врачи предположили, что смерть наступила от затрудненного дыхания.

— У Олега Николаевича была крайняя, так называемая терминальная степень дыхания, — сказала врач, записывая что-то в карту на кухне.

На столе давно остыли чай и каша, приготовленные домработницей. В квартиру, как только узнали о случившемся, пришел сын, из Валентиновки приехала дочь Настя, собрались артисты Борис Щербаков, Татьяна Лаврова, директор Фонда Станиславского, Валерий Шадрин из Конфедерации театральных союзов. Ждали министра культуры… Всхлипы, тяжелые вздохи… А со стен улыбался Ефремов — долговязый, веселый, в гриме и без.

О нем еще долго будут говорить и спорить — слишком яркой и выдающейся личностью он был. Ефремова обожали и ненавидели. Одни его называли «спасителем МХАТа», другие говорили, что он погубил его. Жил широко и громко: самые красивые женщины Москвы любили его. Его любили даже власти, которые душили «Современник» и его спектакли. Его до сих пор называют учителем те, кто сам вырастил не одно поколение учеников, — Табаков, Волчек, мхатовцы. Самое поразительное, что почти никого из них в этот день не было в Москве. МХАТ играл ефремовского «Дядю Ваню» на Тайване. Волчек отдыхала в Греции. Табаков работал в Финляндии. Все далеко. Он — один. Состояние внутреннего одиночества, как никакое другое, сопровождало его в последнее время: жил один. И вот умер один, рядом никого не оказалось.

Как умер? Одному Богу известно. Доктор Тумкин сказал, что Ефремов, обычно спавший на спине, повернулся на бок. Очевидно, начал задыхаться. Но так ли важен теперь последний миг его жизни? Когда эта жизнь — блестящая, яркая, со взлетами и падениями, с разбиванием в кровь — оборвалась.

То, что он говорил мне при жизни, теперь читается совсем по-другому. Таков эффект слова после жизни.

— Как произошло разделение МХАТа, вы, конечно, знаете. Стали выбирать худсовет, Олег Табаков (он уже тогда был во МХАТе) говорит: «Пойдем выбирать другой худсовет», и мы пошли в другое помещение. Так, по сути, произошел конкретный, реальный раскол.

— Вы недовольны нынешним положением МХАТа?

— Я думаю, что потенциал у него более сильный. Но это очень непросто. В свое время делили театр, чтобы труппа была меньше, а опять стало много. Правда, я сейчас взял молодежи много, почти целый курс. В театре есть не то что беспорядок, есть отсутствие единства. И так далее.

— Охота к переменам говорит о том, Олег Николаевич, что вы не закостенели. Я понимаю художников, когда в преклонном возрасте они начинают искать, пробовать себя в других областях. Вот Любимов оперы ставит. Может, вы за балет возьметесь?

— Не смогу, к сожалению. Потому что балет надо физически показывать, а я… видите. Сейчас, ей-богу, не до этого. Мне главное наладить здоровье и привести театр в порядок.

— Но теперь вы, наверное, не сможете играть. Борис Годунов — ваша последняя роль?

— Ну я не знаю. Я надеюсь играть. Конечно, аппарат не облегчает жизнь, но психологически — вроде полегче. Но я не из тех людей, которые жалуются.

— Прожив такую большую жизнь в театре, с чем вы можете его сравнить — с рестораном, больницей или с чем-то еще?

— Это скорее исследовательский институт. Нет, не психбольница, если актер не постигает хоть немножечко загадки бытия человеческого, то это мне уже неинтересно. Значит, и всем это не может быть интересным.

— Вы профессор в этом институте?

— Я не знаю, боюсь я так говорить. И Павлов, и собака в одном лице. Обязательно присутствуют и безусловные рефлексы, и не только это. Вот, смотрите, не случайно Станиславский общался с Павловым, а я в том же «Современнике» — с доктором Симоновым. У него даже есть книга «Эмоциональная сфера и система Станиславского».

— Много вы в день курите?

— Ну, когда вот здесь сижу взаперти один, немного. Вы не курите? Молодец, молодец. Завидую. Одни врачи мне говорят — давай бросай. Другие — ни в коем случае. Вот я курю и презираю себя.

Моя обывательская философия такая — нам дана радость жизни, дана жизнь, которая, конечно, кончится когда-то. Но как мы должны отплатить за этот подарок — жизнь? Надо совершенствовать себя через то, что ты делаешь. Тогда это как-то соединяется с моралью Христовой. И когда вы говорите: «Ну вы же так много сделали» — да, может, сделал. Но мне надо что-то еще обязательно, понимаете?