Наталья Кончаловская: В поисках Вишневского

Так произошло мое знакомство с Вишневским — воином, генералом, хирургом, ученым. Я украдкой разглядывала его, и чувство большого уважения, интереса и даже какой-то робости охватывало меня. Позже, когда мы познакомились ближе и подружились, я научилась видеть в этом, на первый взгляд резком и вспыльчивом человеке такое гуманное и нежное сердце и такой неисчерпаемо добрый ум, что раз и навсегда полюбила его и гордилась своей дружбой с ним.

Этот человек, смолоду ежедневно проводивший многие часы в операционной, не замыкался в своей узкопрофессиональной среде. Он интересовался литературой, театром, музыкой, искусством, спортом. Это я хорошо поняла, когда впервые за нашу многолетнюю дружбу попала в клинику к Вишневскому уже как пациентка.

Лежать предстояло две недели, и я взяла с собой в клинику клавир оперы Моцарта «Дон-Жуан»: мне было поручено сделать для Большого театра новый перевод.

Лежа на спине и устроив на поднятых коленях клавир, я искала слова, которые не только передавали бы смысл подлинника, но и укладывались бы в моцартовские мелодии.

Александр Александрович интересовался моей работой и часто по вечерам перед уходом из клиники заглядывал ко мне в палату — поговорить, отвлечься от напряженной атмосферы операционной, от человеческих страданий и постоянной ответственности за жизнь своих пациентов, за клинику, которой он руководил. Удобно устроившись возле моей кровати, он расспрашивал:

— А как же это ты без звучания мелодий, без проверки переводишь такие трудные партии?.. А все ли нужно наново переводить? Может быть, что-нибудь остается в старом варианте?.. Ведь певцы-то, наверно, привыкли к своим текстам за много лет? А кто переводил старый текст?

— Тютюнник.

— А сколько лет он существует?

— Да лет сто уже.

— Подумать только, и надо все наново переучивать?

— Надо, ведь старый текст теперь кажется неуклюжим и смешным, подчас и понять нельзя, что хотят выразить певцы. Кроме того, есть и иные прочтения текста, которые раскрывают более интересный и точный смысл.

Александр Александрович задумывается и вдруг с надеждой спрашивает:

— Ну хоть что-то остается от привычных для нас всех знаменитых арий?

Мне хочется смеяться от удовольствия, я восторгаюсь его приверженностью к старинным оперным традициям, и я утешаю профессора:

— Остается, Шурочка. Есть неизменные тексты оперных арий, например, ария Дон-Жуана:

Или арии Лепорелло, так называемого «Списка Дон-Жуана». — И я напеваю профессору эту арию:

Александр Александрович, улыбаясь, качает в такт головой — видно, помнит эту мелодию, — он очень доволен. Так почти ежевечерне профессор забегает поговорить со мной, интересуется, что творится в мире «творческих работников», хотя более творческой жизни, чем жизнь хирурга, я не знаю. Тут частенько бывает так, что человеку дают вторую жизнь, и талант врача, не считая его опыта, знаний и мастерства, решает все.

Однажды Александр Александрович сказал мне, что хирургами не родятся, а делаются. Я отвечала: Флобер тоже утверждал, что гений — это терпение. Профессор любил поговорить о жизни писателей, художников, артистов, тем более что многие люди из этого мира со своими недугами обращались именно к Вишневским — к кому-либо из этой знаменитой врачебной династии.

Как-то во время такой беседы Александр Александрович спросил:

— А вот скажи ты мне, пожалуйста, откуда возникает мысль у художника написать чей-нибудь портрет? Что, так сказать, является импульсом? Что это за процесс?

Я попыталась изложить ему какие-то свои соображения по поводу разного мироощущения у разных художников, а потом представила себе, что могло бы привлечь живописца в этом своеобразном невысоком человеке с гладко выбритой головой, словно крепко ввинченной между высокими плечами, с кожей цвета слоновой кости, темными глазами и нежной улыбкой в уголках небольшого рта.

— А хотелось бы тебе, Шура, чтобы мой отец, Петр Петрович, написал твой портрет?

— Ну что ты! — смутился Вишневский. — Я не так уж красив, да и ростом не вышел…

Но случилось так, что на следующий день мои родители пришли навестить меня как раз в час утреннего обхода профессора. Он стремительно вошел в палату. Из-под сверкающего белизной халата были видны его генеральские брюки, синие с красными лампасами. Рукава были завернуты и открывали его красивые смуглые руки, с почти женской округлостью от кисти до локтя.