Сергей Полищук - Старые дороги

Шатиленя был в восторге. Моя кассационная жалоба была полностью удовлетворена, суд заменил ему три года тюремного заключения на принудработы и к тому же ему еще и ничего не пришлось платить адвокату: деньги, полученные от него утром, я ему тут же, в помещении суда, возвратил, а он, ничтоже сумняшеся, у меня их взял.

И вот теперь, по прошествии почти полугода, Шатиленя приносит на меня жалобу прокурору. Нет, он не лжет, не отрицает, что деньги я ему возвратил – этого он якобы просто уже не помнит. Помнит только, что я принял их без квитанции (иначе говоря, мог их получить, минуя кассу) и что дело рассматривалось без адвоката: он был этим последним настолько расстроен, что у него даже «поднялся сахар…».

Коллеги острили: тебе бы в самый раз воспользоваться теперь ключиком Михаила Павловича (этим ключиком, как Я понимал, кое-кто из них уже пользовался) и можешь уже не за мемуары приниматься, а за роман. Большой, толстый роман и прологом и эпилогом…

И вот в это действительно непростое для меня время из своего Мяделя приезжает Анелька. Говорит, что со смертью тетки вопрос о ее доме отпадает, причем ее, Анельку, это последнее вроде бы даже радует: ее со мной теперь не связывают никакие деловые отношения и никакой интерес между нами не стоит – так я это понимаю. Попутно сообщает, что окончательно порвала со своим бывшим женихом, который просто красивый осел (а это я должен понимать, как то, что, меня она, по крайней мере, ослом не считает). Все это она выпаливает вроде бы легко и весело, но ощущение какой-то глухой тревоги, которую все время испытывает девушка, меня не покидает.

– Анеля, как ваши дела? – А какие могут быть особенные дела у сельского фельдшера? – отмахивается она. – Это у вас дела… в суде и без суда, наверное… Вот три месяца прошло, ни разу даже не написали…

Мы снова сидим с ней на скамье в парке и она рассказывает о своей нелегкой жизни участкового фельдшера (заведующей фельдшерским пунктом, так, кажется, это называется) в самом глухом селе района. В этом селе она – единственный медицинский работник. Ее обворовывает квартирная хозяйка и пытался изнасиловать участковый милиционер, но вернуться домой к родителям, как она уже говорила, она тоже не может. Не может из-за обстановки в доме, да и работу у нас в райцентре попробуй найти? Вот и живет она у этой своей проклятой хозяйки, ревностной, между прочим, как и она католички, через лес за двадцать километров в холод и пургу ходит принимать роды или с упомянутым уже участковым едет на место происшествия, если какой-нибудь сельский олух, напившись до беспамятства, вздумает разворотить череп другому сельскому олуху, вырвав для этого кол из забора.

В таких случаях милиционер составляет протокол, а она перевязывает олуху голову, накладывает гипсовые повязки и такое прочее, но кол из забора, вещественное доказательство по делу, в обратный путь берет с собой все-таки она: на тот случай, если коллеге-милиционеру в лесу вздумается повторить свои любовные домогательства.

Анелька смеется:

– Самое любопытное, что он, кажется, действительно что-то ко мне испытывает: вот уже месяц не пьет, чтобы продемонстрировать мне силу своих чувств. Представляете? Для него это очень затруднительно!…

– Анелька, – говорю, – вам надо поскорее выйти замуж.

– За кого? – спрашивает она, резко повернув ко мне голову.

– За меня, – отвечаю. – Я не напиваюсь до беспамятства не насилую в лесу медсестер, вообще веду себя с людьми очень корректно. Так считают все, кроме прокурора Михаила Павловича.

Она снова смеется.

– А вы, и правда, такой смелый, чтобы жениться на польской женщине? Берегитесь, польские женщины – бесовки! – Потом добавляет уже серьезно: – На женщине, у которой нет ни кола, ни двора и отец – полный инвалид, а брат – сумасшедший?

Я, впрочем, тоже отшучиваюсь (пытаюсь, во всяком случае, отшучиваться), говорю, что бесовки – все женщины, а не только польские, и что рядом с нашими, одесскими женщинами, если мы с ней когда-нибудь переедем в Одессу, она будет казаться ягненком, невиннейшим ангелом, у нее вообще вырастут крылья и она воспарит к небесам…

Вот так мы с ней болтаем, курим (Анелька покуривает, хотя и потихоньку, у себя в районе, во всяком случае) и, ничего в сущности друг другу не сказав и на этот раз, собираемся расходиться. Неожиданно она резко поворачивает ко мне голову:

– Вы по-польски уже хоть что-нибудь понимаете?

– Вы хотите выматерить меня по-польски?