Сельма Лагерлеф: Девочка из Морбакки: Записки ребенка. Дневник Сельмы Оттилии Ловисы Лагерлёф

Тут Анна подталкивает меня локтем, и я вижу, что в дверях стоит мужчина с почтовой сумкой. Мы тихонько выбираемся наружу и идем домой — Анна, Эмма Лаурелль, нянька Майя и я, — очень расстроенные, сердитые и дрожащие от страха, так что весь обратный путь никто из нас не говорит ни слова.

Миновали хибару Пера из Берлина, пересекли луга, поднялись в гору от скотного двора и видим: там стоит Лина, кухарка, нас поджидает.

Она всегда такая добрая, приветливая. И не иначе как вышла нас предупредить.

— Вы почему так поздно? — спрашивает она. — Только вы ушли, как поручику сообщили, что на постоялом дворе ждут проповедника, и он цельный вечер ходил да гневался, что вас нет, боялся, что вы сей же час в сектаторы подадитесь.

Отвечать нам недосуг, мы спешим по двору к крыльцу, и представьте себе, нянька-то Майя робеет войти с нами в парадную дверь, крадется к черному ходу.

Зато Анна не боится ни капельки, смело идет вперед. Отворяя дверь передней, предупреждает, чтобы мы помалкивали про няньку Майю и Ларса Нюлунда. Не хочет она, чтобы у няньки Майи возникли неприятности. А вот что мы должны молчать про толкование Библии, про это она ни слова не говорит.

Анна идет через переднюю прямо в залу, Эмма Лаурелль и я шагаем следом. Анна даже пальто не снимает, и мы тоже. Думаем, лучше всего делать, как она.

В зале задернули шторы и зажгли лампу, на диване возле круглого стола расположились маменька и Алина Лаурелль, раскладывают пасьянс с гаданием. Тетушка Ловиса, усадив рядом Герду, рисует ей цветочек, а папенька по обыкновению сидит в кресле-качалке и ведет разговор.

И хотя Анна сознает, что вопреки папенькину запрету была на толковании Библии, она подходит прямо к нему, протягивает почтовую сумку:

— Вот почта, папенька.

Но он словно и не замечает, что мы пришли. Анна так и стоит с почтовой сумкой. Он сумку не берет, продолжает беседовать с маменькой и Алиной Лаурелль.

А это верный знак, что он очень сердит.

Маменька и Алина Лаурелль бросают свой пасьянс, тетушка Ловиса перестает рисовать цветочек. Ни одна не говорит ни слова. Мы с Эммой Лаурелль беремся за руки, потому что нам до смерти страшно, но Анна держится спокойно и смело.

— Дороги такие скверные, почтарь припозднился, — говорит она. — Нам пришлось сидеть на постоялом дворе, дожидаться.

А папенька все сидит-качается и вовсе не слушает Анну, однако теперь слово берет маменька:

— Скажи-ка, Анна, чем вы там занимались, пока сидели и ждали?

— Первый час мы ничего не делали. Потом пришел странствующий проповедник, толковал Библию, — отвечает Анна. — А как только почтарь доставил сумку, мы сразу ушли.

— Но, Анна, — говорит маменька, — ты же знаешь, папенька не велел вам слушать сектантов.

— Да, вдобавок, маменька, это был Паулус из Сандарне, а он, как известно, из них самый опасный.

— Но, дитя мое, — говорит маменька, — ты что же, осталась оттого, что он опасный?

— Пока он не начал собрание, мы знать не знали, что у них там будет толкование Библии, — объясняет Анна, — и я подумала, что, если мы тотчас уйдем, он разозлится на нас и явится в Морбакку воровать.

— Да что же такое болтает эта девочка? — ворчит папенька, переставая качаться. — Неужто ума решилась?

В ту же минуту я вижу, как Алина Лаурелль, совершенно пунцовая, стискивает зубы и наклоняется пониже к пасьянсу, чтобы никто не заметил, что она едва сдерживает смех. А вот тетушка Ловиса, сидящая в углу дивана, откидывается назад и хохочет, даже за бока хватается от смеха.

— Вот видишь, Густав, — говорит маменька, и по голосу слышно, что ее тоже разбирает смех, — как оно бывает, оттого что ты вечно все преувеличиваешь. — Затем она опять обращается к Анне: — Кто тебе сказал, что Паулус из Сандарне ворует?

— Так ведь папенька говорил, что он мошенник еще похуже Лассе-Майи, [5] Лассе-Майя — прозвище знаменитого грабителя Ларса Мулина (1785–1845). — отвечает Анна, — и место ему в остроге.

Тут мы с Эммой Лаурелль тоже начинаем смеяться, мы-то всегда понимали, папенька просто имел в виду, что странствующие проповедники и священники-сектанты ничуть не лучше арестантов. Нам в голову не приходило, что Анна, такая разумница в свои двенадцать лет, поймет эти слова буквально.

Все вокруг смеются, и Анна мало-помалу, конечно, начинает смекать, что сделала какую-то глупость, верхняя губа у нее дрожит, она на грани слез.

Однако тут папенька встает, забирает у нее почтовую сумку.

— Ну-ну, все в порядке, Анна, — говорит он. — Ты хорошая девочка. Не обращай внимания на этих хохотушек, видишь ли, правы-то все равно мы с тобой. А теперь возьми-ка с собой Эмму и Сельму, подите разденьтесь и переобуйтесь! А потом можете попросить у тетушки сиропу и миндаля, сварите себе домашних конфет, вам ведь полагается небольшое вознаграждение, раз вы так долго ждали почту.