Лиана Полухина - Инна Гулая и Геннадий Шпаликов

Возможно, стихотворение это и отражает в ка-кой-то мере самоощущение поэта. Но вряд ли составителям книги «Геннадий Шпаликов», изданной в Екатеринбурге («У-Фактория», 1999), стоило помещать его на первой странице в качестве эпиграфа: оно не отражает дух творчества Шпаликова, сложность и противоречивость его личности.

«Не верю ни в бога, ни в черта» — скорее всего фигура речи. Бог был в его сердце, открытом людям, состраданию, радости жизни, земной красоте.

И Россия не такая уж нелепая, и Шпаликов — тоже.

С чудесной и яркой улыбкой, на всех он производил хорошее впечатление.

«Шпаликов был особенно сияющ, — говорила о нем Белла Ахмадулина. — Солнце отражалось в его глазах, и вообще он был здраво и радостно настроен, и можно было про этого молодого человека сказать: он несомненно рожден для радости, для успеха».

А от Петра Тодоровского при первом знакомстве с начинающим сценаристом тот вмиг получил прозвище — Генацваликов.

Он был всегда окружен друзьями. Ядро компании составляли, помимо самого Шпаликова, сценаристы Финн, Рязанцева, операторы Княжевский, Ильенко, режиссеры Файт, Митта. Иногда к компании присоединялись Николай Губенко, Никита Михалков, Белла Ахмадулина, Андрей Тарковский…

Жили веселой студенческой жизнью. Гуляли, бездельничали, бывало, днями не расставались. А когда ложились спать, Шпаликов ухитрялся за ночь написать страниц десять нового сценария. Сценарий «Причал», к примеру, был написан на глазах друзей за несколько ночей. Стихи и песни он сочинял буквально на ходу.

Павел Финн рассказывал в одной из телепередач:

«Шестидесятые годы, их начало, представляют собой особое время, какой-то такой остров во времени: это еще недалеко от войны, это и постоянная радость от того, что можно чувствовать себя свободным. Такая большая московская компания людей, живущих в искусстве. Об этом никогда не говорили, что мы живем в искусстве, это просто было бы стыдно сказать так, потому что пафос не позволялся. Но мы жили с общим ощущением открытого шампанского… Не все шестидесятые годы, а те годы конца ВГИКа — начала какой-то иной жизни. До сих пор я ощущаю какой-то идущий от них свет.

Мы были как будто бы беспечны, но в этой беспечности было очень много серьезного. За фасадом этой беспечности шла работа, которая и делала из нас тех, кем мы стали или кем мы не стали. И самым, безусловно, ярким лучом в нашей жизни тогда, конечно, был Гена, хотя мы об этом не думали. Мы это чувствовали, мы это знали, да он и сам это чувствовал, сам это знал.

Гена был такой Моцарт среди нас, и, к счастью, то, что он Моцарт, было прекрасно, а еще прекраснее, что среди нас не было Сальери. Он был абсолютно уверен в своем предназначении, в своей власти над этой жизнью, в своей неординарности».

В 1958 году на сценарном факультете, на курсе, где училась Наташа Рязанцева, случилось серьезное ЧП.

У студентов курса сложилась традиция: по окончании очередной сессии устраивать курсовую вечеринку. Гвоздем каждой встречи был магнитофонный «капустник». На пленку записывались эпиграммы на однокурсников, шутливые песенки, пародии, сценки из студенческой жизни. Будущие сценаристы просто дурачились.

В тот раз дело не заладилось. Кто-то вовремя что-то не написал, не было эпиграмм…

«Мы собрались и стали импровизировать на ходу пародию на историко-революционную тему, — рассказывает Наталия Рязанцева. — Я даже текст помню: „Еще не успел смолкнуть залп „Авроры“, а у колонн Таврического дворца…“ и так далее. Изображали Сталина. Была сцена с Лениным, который принимал академика, крестьянина, татарина, — ну, как в этих пьесах было. Все это записывалось на магнитофон. А потом кто-то сказал: „Ну, ребята, вы дров наломали!“ Решили все стереть и стерли».

А на следующий день в институт поступил сигнал из КГБ и одновременно из ЦК комсомола об антисоветской акции в стенах ВГИКа. Началось страшное. Студента, игравшего Ленина, вызвали на Лубянку. Он вернулся совершенно белый. Все стали гадать, откуда там стало известно о вечеринке, кто донес, ведь записи не было. Пошла ужасная полоса собраний, заседаний комитета комсомола, парткома. Поначалу участников «акции» осудили, наиболее активным вынесли по строгому выговору. Но в ЦК комсомола решение не утвердили — только исключение!