Борис Сопельняк - Секретные архивы ВЧК-ОГПУ

Ликвидировать вождя с помощью должным образом обученных собак невозможно, захватить с их помощью Кремль—тем более. Так на что же рассчитывали дрессировщики, инструкторы и врачи этой школы? Чтобы ответить на этот вопрос, обратимся к делу № 1810, которое было завершено в январе 1933 года.

Все началось с того, что в школе военного собаководства появился врач-одногодичник, то есть призванный в армию на один год, Николай Зинин. Человек он был компанейский, много читал, любил порассуждать о политике, но друзей у него не было, а с собаками не очень-то разговоришься. И Николай завел дневник. Первое время его записи носили весьма нейтральный характер, во всяком случае, о политике — ни слова.

«10.10.1932 г.

Говорят, что весь контингент призванных в этом году врачей хотят оставить в кадрах. Единственной хорошей стороной этой неприятной истории является то, что я смогу снабжать жену продуктами. Армия — это единственная часть в социалистической стране, где государство считает нужным обувать, одевать и хоть как-то сносно кормить людей. Впрочем, это вполне понятно: в случае чего, вся надежда на хорошо откормленную армию.

Я получаю на руки красноармейский паек, который выглядит довольно внушительно. В месяц мне полагается: 7,5 кг мяса, 10 кг картофеля, 13 кг черной муки, 1 кг сахара, 100 г чая, 700 г сала, 1 кг подсолнечного масла и 8 кг белой муки. На рынке это представляет огромную, прямо-таки баснословную ценность».

Но буквально через два дня тональность записей резко меняется. Николаю сообщают о болезни матери, он просит увольнительную, но его не отпускают. И тогда он пишет: «Будь они прокляты, властители наших судеб!»

Пока что непонятно, о ком идет речь — о старших командирах, о руководстве школы или о тех, кто призвал его в армию. Все прояснилось буквально на следующий день.

«14.10.1932 г.

Расстроенный, я не мог должным образом отметить выдающееся событие нашей жизни — постановление ЦК ВКП(б) об исключении из партии 24-х видных коммунистов, в том числе Зиновьева, Каменева, Петровского и других. Сейчас они, вероятно, во внутренней тюрьме ОГПУ. За что? В “Правде” пишут, что эти враги не раз говорили, что Сталинский ЦК завел страну в тупик. И это называют клеветой? Какая же это клевета?!

Старая гвардия исчезает: часть вымерла, а часть изгнана из партии узурпатором из Закавказья».

Теперь, когда объект критики определен и почти что назван по имени, Николай окончательно осмелел:

«На днях из Смоленска приезжала жена нашего инструктора Ивана Самойлова. Мы слушали ее рассказы с содроганием: там страшный голод, служащим дают по 150 г хлеба в сутки — и все.

Как оказалось, такая же ситуация в Самаре, Нижнем Новгороде и даже в благодатном Ростове-на-Дону. Везде и всюду голод, рвань, разруха, а также суды и расстрелы. Так дальше продолжаться не может! Выход, хоть какой-то, должен быть найден. Иначе — катастрофа!

Как только свергнут этого идиота с трубкой и усами, как только изменится курс партии, я подам заявление о вступлении в ее ряды, чтобы бороться за правильный курс, ведущий к социализму, чтобы Россия стала поистине Великой. Все преобразования возможны и имеют смысл только через Великую Россию. И никак иначе!»

Если бы Николай вел только дневник и втихомолку его перечитывал, как знать, быть может, и не было бы ни арестов, ни расстрелов, но он начал говорить, а это в стране всеобщего благоденствия и поголовного единства было смертельно опасно. К тому же уши были не только у людей и собак, они были и у тех идейных негодяев, которые своей профессией выбрали стукаче· ство. Не исключено, что одного из таких стукачей до глубины его пролетарской души обидела запись в дневнике Зинина, которую он не только не скрывал, но даже пару раз прочитал вслух:

«15.10.1932 г.

Армия вырабатывает особый тип людей. Редко-редко встретишь культурного, более или менее развитого командира с запросами интеллигента хотя бы средней руки. Обычно это люди ничем не интересующиеся. Даже на свою непосредственную работу они смотрят с отвращением.

В библиотеку, которой я временно заведую, они не ходят и ничего не читают. В театре бывают только тогда, когда присылают бесплатные билеты. Язык у них такой, каким был в их деревнях и городках: “итить”, “давеча”, “вчерась”, “евонный”, “ихний” и пр. и т.п. Но даже эти слова они не могут связать без мата. Самое поразительное, нормальных слов в их речи все меньше, а матерщины все больше—и они прекрасно понимают друг друга.