Николай Кузнецов - Крутые повороты - Из записок адмирала

Атмосферу вокруг Сталина мне пришлось наблюдать с 1939 года. Я столкнулся со всеми неожиданными трудностями в начальный период войны, видел, как переживал их Сталин, пока положение не стало изменяться к лучшему. Когда ход войны складывался уже в нашу пользу, мне довелось наблюдать Сталина в роли победителя, забывшего наши неуспехи в тяжелый 1941 год. Будучи участником конференций в Ялте и Потсдаме, помню, как велик был тогда авторитет Сталина и как вместе с ним вновь начал расцветать культ его личности. Помнится и такой момент, когда в день парада в честь Победы на обеде в очень тесном кругу в небольшой комнате у Кремлевской стены самые близкие помощники Сталина наперебой восхваляли его, предложив в один час присвоить ему звания генералиссимуса, Героя Советского Союза и наградить орденом «Победа». Но больше всего запомнилось, как тогда Сталин в конце обеда под влиянием сказанных речей заявил, что он «через год-два должен будет уйти на покой», не уточнив, как это он себе представляет. Зная теперь, сколь крупные ошибки произошли тогда, можно только сожалеть, что этого не случилось. Когда я снова вернулся на работу в Москву в 1951 году, я заметил крупные изменения в руководстве страной. Сталин, возведенный в ранг непогрешимого, уже редко появлялся на сцене, но именем его прикрывались те, кто фактически стоял у власти.

На XIX съезде партии и знаменитом после него Пленуме ЦК уже все видели, что происходит что-то неладное, что Сталин только подмахивает перечни постановлений правительства. «Тройки» и «пятерки» уже полностью заменили его в практической работе, не решая острых вопросов. В этом «окружении» не было слаженности.

Мне приходилось наблюдать работу «тройки»: Берия, Маленков и Булганин. Чувствовалось, что каждый тянул к себе, проворачивал то, что ему ближе. Государственного подхода не было. Этим они не помогли Сталину в конце его жизни, а, наоборот, оставили самое тягостное впечатление. Много решений было принято исходя из субъективных потребностей членов «тройки» или «пятерки». Каждый старался протолкнуть дела, которыми он ведал, отталкивая того, кто послабее. Были заметны и острые споры между ними, которые легко мог уловить опытный глаз какого-нибудь старого министра. Что бы произошло, если бы это тянулось долго, предсказать нетрудно. Самые острые проблемы, которые выдвигала жизнь в деле руководства страной, не решались, и никто не чувствовал ответственности за это.

Смерть Сталина в марте 1953 года не сразу раскрыла картину всего страшного, что происходило, и не сразу выявила необходимость решительных изменений во всех областях жизни нашей страны. Требовалось время. Даже правда, сказанная на XX съезде в 1956 году, воспринималась с недоверием: не хотелось верить, что было так, а не иначе. Со временем были оглашены более разительные факты, которые явились неожиданностью для многих, в том числе и для меня.

Как пережил я смерть Сталина? За несколько дней до этого, вернувшись с собрания Московской партийной организации в Доме союзов, я получил знакомый красный пакет из аппарата ЦК, вскрывать который мог только лично я. Я ожидал получить сообщение о принятом по какому-нибудь вопросу решении, но это было извещение о болезни Сталина и его тяжелом состоянии.

После этого мы, члены ЦК, ежедневно заходили в приемную Сталина и знакомились с бюллетенем о состоянии его здоровья. Когда положение Сталина стало безнадежным, был собран внеочередной Пленум ЦК, который принял ряд решений: на Министерство государственной безопасности был утвержден Берия, на Министерство Вооруженных Сил — Булганин. Приняли еще какие-то изменения, о которых не могу вспомнить. В тот же вечер было получено сообщение о смерти Сталина…

Физическая слабость Сталина оставалась народу неизвестна, и поэтому его кончина произвела в массах ошеломляющее впечатление. Но уже через несколько месяцев то, что казалось прежде невероятным, стало заслоняться новыми людьми и новыми событиями. Несколько иначе к смерти Сталина относилось его окружение и руководящие работники правительственного аппарата, не раз задумывавшиеся над дряхлостью своего вождя и видевшие приближение того, что неизбежно для всех смертных.

Должен признаться, что я не испытал тогда чувства сильного огорчения или мучительной тревоги от вопроса «как будет теперь?». Я не собирался зачеркивать все прежние заслуги Сталина перед государством. Но ежедневные и ежечасные военно-морские вопросы, над которыми мне приходилось трудиться и которые не находили разрешения в предвоенные годы активной деятельности Сталина, и его отношение к флоту в период войны с неудачным началом и победным концом — все это омрачало мое отношение к нему.