Борис Бернштейн - Старый колодец. Книга воспоминаний

Разрушение чекистского гнезда вызвало, надо полагать, чувство глубокого удовлетворения у врагов социализма по обе стороны подвижной линии фронта. В некотором смысле оно было преждевременным. Мы—το знаем, что живучесть этих органов и их способность к регенерации превосходят любые природные образцы. А главное, органы‑то нужны всем, особенно — если политические системы близки друг другу. Неосмотрительное уничтожение помещений и устройств, приспособленных для изоляции, допросов и других способов добывания истины, отомстило за себя, когда Одесса была оккупирована и отдана под румынское управление [1] Вот она, ошибка. Я рассказываю так, как это отпечаталось в моей юношеской памяти, — неведомо откуда. На самом деле дом НКВД был взорван во время оккупации. Это была акция одесского подполья, за которую расплатились оставшиеся в Одессе евреи, — на следующий день после взрыва была устроена чудовищная по своей демонстративной жестокости расправа, евреев вешали на деревьях длинного Александровского проспекта. .

Сигуранца оказалась бездомной.

Между тем представительный и монументальный дом, спроектированный Прохаской, как мы помним, с самыми что ни на есть прогрессивными и, можно сказать, гуманистическими намерениями — ибо Возрождение и гуманизм нераздельны, — этот замечательный дом уцелел в дни бомбежек и осады.

Здесь—το и поселилась сигуранца.

Оставшихся жильцов выгнали, подвалы, где хранились дрова, уголь и ненужные вещи, где недавно пытались спрятаться от бомб и снарядов матери с детьми, улучшили, усовершенствовали, слегка оборудовали, окошки укрепили, и они стали удобными тюремными камерами; как переустраивали квартиры для новых функций, мне как неспециалисту сказать трудно. Но — на всякое дело есть знатоки и умельцы. Древние греки называли такие умения словом techne (техне); вслед за ними и мы говорим — «дело техники».

С тех пор в этом доме, действительно, перестали рождаться и расти, учиться и учить; здесь только убивали или готовили убийства.

Когда Одессу освободили от немцев и румын, родимые органы, органически родственные органам враждебным, пришли на готовое. И это было очень кстати. Работы было по горло, как говорится — таскать не перетаскать.

Бебеля, 12 стало одесской Лубянкой.

В квартире № 10(некогда безусловно барской, но средней руки: парадная мраморная лестница в глубине двора, бельэтаж, четыре комнаты, ванная, кухня и при ней комната для прислуги) поначалу, если вести отсчет времен от рождения хрониста, жили всего две с половиной семьи — наша занимала две комнаты, из них первая, она называлась условно кабинетом, была проходная, в другой проходной, «столовой», жила тетка, мамина сестра, а в независимой комнате напротив входной двери жил некто Михаил, управдом, со своей женой Зинаидой; ее серьги, кольца, крашеные губы и халаты заставили меня считать ее первой красавицей, которую судьба позволила мне увидеть своими глазами. Позднее тетка уехала в Москву, а управдом съехал, надо полагать — с целью улучшения своих жилищных условий.

Управдом, как это ему полагалось по должности, двигался против течения, поскольку власть как раз в те времена — в интересах трудовых масс — развернула кампанию по уплотнению жилья и жильцов. В бывшую теткину комнату вселились сестры Мария и Неонила Даниловны, которые уплотняли человекометраж нашей квартиры, будучи сами уплотнены вон из небольшого собственного домика на 5–й станции Среднего Фонтана. Проходить через них в кухонную зону стало невозможно. Под коммунальную кухню переоборудовали ванную. В комнате для прислуги время от времени квартировали наши домработницы, пока одна из них, отличенная былинным идиотизмом, Оля по имени, не схлопотала ребенка; дитя греха, правда, куда‑то девалось, Оля тут же родила другого, он тоже исчез, но метод серийного производства был освоен, Оля естественно и без пауз переходила из состояния беременности в состояние кормящей матери и обратно, а выселить потенциальную или готовую мать будущего советского человека было невозможно, это противоречило бы принципам социалистической человечности и чадолюбия.

В комнату красавицы Зинаиды вселилась молодая пара — еврейский поэт Ханан Абрамович Вайнерман с женой Верой Абрамовной. Ханан писал стихи на идиш, у Вайнерманов собиралась литературная богема: Ноте Лурье, Айзик Губерман, Ирма Друкер; друзья густо курили и обсуждали писательские дела. Когда вышла книжка стихов Ханана, в квартире был устроен большой пир. У Вайнерманов вскоре родилась голубоглазая дочка Юленька, я любил показывать ей козу, вызывая бессмысленный и прекрасный младенческий смех.