Варлаам Рыжаков - Капка

Ноги у мамы были в синих прожилках, узловатые и худые. Ступни широкие, большие.

- Они у нее что, болят? - спросил Колька.

Я не ответила. Я и сама не знала, почему у мамы такие некрасивые ноги. Мне было и жалко маму и как-то неловко за нее. Колька подтолкнул меня в бок локтем:

- Спроси.

Я остановила маму, наклонилась к ее ноге и провела пальцем по большому темному узлу.

- Это что у тебя, мам?

- От родов это. Да от тяжелой работы.

Мы с Колькой погрустнели.

Мама подошла к стройной гладкой сосенке, поплевала на руки и с размаху ударила топором под самый корешок золотистого коричневого ствола.

Ук! - вздрогнула парная тишина леса.

Ук! Ук! Ук!

Мама отбросила с головы полушалок.

Ук! Ук! Ук!

Дерево было нетолстое, а мама рубила его долго.

Тупой, зазубренный топор обглодал, измочалил сосенку кругом, а она все стояла. Мама измучилась, швырнула топор в сторону, уперлась в ствол руками, поднатужилась - и дерево, треснув, устало повалилось. На корявом лучинистом пне выступили смолистые капельки слез.

- Ма-ма!..

Из густых зарослей выбежала огромная рыжая собака.

Я подбежала к маме, прижалась к ней. Колька спрятался за меня. Собака затявкала.

На ее лай из лесу вышел лесник Еремей. Тот самый страшный хромой Еремей, которого все мальчишки боялись как огня. Ходили в лес большим табуном. Да и то однажды бежали от Еремея - пятки сверкали. Еремей гнался за ними с длинной сучковатой палкой до самой околицы. Гнался за то, что они подожгли в лесу муравьиную кучу.

За плечами у Еремея висело ружье. То самое ружье, из которого, говорили, он когда-то кого-то застрелил.

Мама подняла топор.

Еремей улыбнулся:

- Полушалок возьми.

Мама подняла полушалок:

- Не подходи! - Сжала губы, побледнела.

- Ну, ну, Агриппина, не балуй.

Еремей посмотрел на уродливый пенек и покачал головой.

- Как кабаны грызли.

Он протянул руку и взял у мамы топор.

- Не трог! - взвизгнула я. - Отдай!

Еремей нахмурился.

Постоял немного, сказал:

- Идемте за мной.

Губы у мамы дрогнули. Она заплакала.

- Еремей Николаич, четверо у меня...

- Знаю. Идем.

Еремей широко зашагал в лес.

Мы с Колькой перепугались.

- Цыц! - прикрикнула на нас мама и резко накинула на голову полушалок. - Идем, душегуб.

Срубленная сосенка, распластав ветви, сиротливо лежала на желтой траве.

Еремей привел нас к своей сторожке. Взошел на расшатанное крыльцо, снял ружье, распахнул дверь, в которую тут же юркнула собака.

- Заходите!

- Нет уж, мы и здесь постоим, - ответила мама. - Пиши свою бумагу.

Еремей сердито бросил в угол наш топор.

- Бумагу... Нет у меня бумаги.

- Нет, - удивилась мама, - а пошто ты нас сюда притащил?

- Поговорить захотелось, Агриппина Васильевна.

- Знаем мы твой разговор. Пиши скорее, а топор верни. Нельзя нам без топора-то.

- Знамо, нельзя. Входите.

Мы боязливо прошли мимо Еремея. В маленькой избе было пустынно. Пахло жареным мясом.

На полу, возле кровати, лежала волчья шкура с когтистыми лапами и оскаленной головой. Над кроватью на березовом сучке сидел с застывшими круглыми глазами филин. У небольшого окна деревянный стол, скамья. На краю скамьи цинковое ведро с водой. В воде ковш. Под самым потолком электрическая лампочка. На кровати полосатый матрац, скомканная цветастая подушка, серое байковое одеяло и овчинный тулуп. Под кроватью, на соломенной подстилке, лежала собака.

Как только мы переступили порог, она заурчала.

- Цыган! - строго прикрикнул на нее Еремей.

Собака покорно положила голову на солому, приветливо замахала хвостом.

- Присаживайтесь.

- Мы так. Мы привычные.

- Что, боитесь? Еремея все боятся. Еремея никто и за человека-то не считает.

Мама в страхе присела на уголок скамьи.

- Дык, Еремей Николаич...

- Душегуб. Поперек горла у всей деревни стал. Изверг. Лес не дает губить... И не дам! И на тебя акт писать буду.

Мама глубоко вздохнула:

- Пиши. Чем платить-то я стану? Ребятишками?

- Вижу.

Еремей вышел, размашисто хлопнул дверью. В окнах звякнули стекла.

- Одичал, сердешный, совсем одичал, - жалостливо проговорила мама.

Еремей вернулся, поставил на стол нарядную деревянную чашку с душистым крупитчатым медом. Достал с полки каравай белого хлеба, нарезал толстыми ломтями.

- Ешьте.

Мама спросила:

- Ты что, всех, кого изловишь в лесу, спервоначала медом кормишь?

- Как же. Держи карман шире. Я бы и вас оштрафовал и в три шеи выгнал бы из леса. Да вот закавыка вышла... Топор твой мне всю душу разворошил. С таким топором в лес идет только горе-горемычное!..