Татьяна Луговская - Как знаю, как помню, как умею

В колонию привезли холст. Мама хотела мне сшить платье, но я отвергла ее услуги и сшила себе платье-дерюгу сама и по своему фасону. Я стала «по-своему» ухаживать за папой. Я «по-своему» постригла себе волосы и отпустила челку. Я стала ломаться, я вообразила, что я исключительная и особенная.

Когда мама говорила мне, что я стала плохая девочка, я молчала, но про себя злорадно твердила — «и буду еще хуже, потому что ты меня ударила».

Вспоминаю, как в один из приездов брата мама, придя в ужас от его заросшей головы, схватила машинку для стрижки волос и предложила Володе постричь его. И он покорно подставил свою красивую голову под уродство и терпел, как терпит собака, которую чешут не там, где у нее чешется, но она молчит, потому что добрая и благодарная.

«Нет, я не из таких», — говорила я себе, наблюдая это зрелище и, закручивая в улитку свою челку, закалывала ее английской булавкой на лбу.

— Таня, что ты сделала со своей челкой, зачем ты себя уродуешь, — сокрушалась мама, протягивая руку к моим волосам.

— Не трогай, — угрожающе предупреждала я, — Вера Белова сказала, что у меня сократовский лоб и что его надо показывать.

— Но зачем же булавку закалывать? — хохотала мама. — Такая длинная, лысая девочка да еще с английской булавкой на сократовском лбу! (Наверное, и правда это было смешно.)

— Так надо, — категорически возражала я и продолжала ходить с английской булавкой пока не отрастила челку.

Мама говорила: не надо раздувать обиду, надо уступать. Отойди в сторону, не спорь.

А я лезла только что не в драку, да еще со старшими.

Мама говорила: «Надо есть с закрытым ртом». А я — назло ей — раскрывала свою пасть так широко, что туда залетали мухи.

Мама говорила: «не сутулься». Я сгибалась в три погибели.

Не знаю, во что бы я превратилась при таком старании совершенствоваться в плохом, если бы не Володя, с которым я поделилась своими достижениями. Это он объяснил мне, что все плохое и гадкое надо пресекать в начале, что плохое начинается с незаметных пустяков, а потом вырастает в длинную кишку уродств, лжи, злости и даже подлости.

Господи, куда мне деваться, как вернуться обратно, с ужасом подумала я. И для начала пошла, взяла у папы большие канцелярские ножницы и хоть криво, но отрезала обратно свою челку, решив этим поступком начать исправление и уберечься от зла и подлости.

Челку-то я отстригла, но из-под маминой опеки вышла раз и навсегда. Снаружи все было в порядке, но внутри я стала самостоятельная. Безоговорочно подчинялась только маминому пению и лечению, все остальное я начала делать по своим законам.

Вспоминаются какие-то истории, и все время кажется, что случились они не со мной, а с другим, хотя и близким человеком. А тебе это рассказали, и ты хорошо почувствовала и пережила с рассказчиком все эти события, и тебе представилось, что это произошло с тобой самой.

Но что бы там ни казалось, а эта история все-таки случилась со мной и ни с кем другим.

Была ранняя-ранняя весна. Снег осел и проваливался под ногами, а между землей и верхним его пластом появилась начинка из воды. Еще немного, и весь снег уже превратится в воду, чтобы соединиться с землей, но пока он был еще снегом.

Шла последняя борьба зимы и весны. Тот тревожный, опасный момент, когда не знаешь, кому же довериться, когда утром весна, а вечером зима, когда огромное снежное поле каждую минуту может зашевелиться и поползти, когда под снегом уже булькала и жила своей жизнью вода, но на вид поле еще казалось зимним. Деревья стояли влажные и теплые, только кое-где не могла еще отлепиться от елки или березы похудевшая от солнца сосулька, но и она уменьшалась на глазах, и грузные капли воды, капая с нее, продырявливали снег до самой земли. А некоторые дубы, которые зимовали в желтой листве, спохватились и начали поспешно облетать, освобождая место для новых будущих листьев. Снег уже потемнел, зяблики запели вовсю и пес Желтый лежит на солнышке и млеет, и дремлет, — но зима еще рядом, она еще тут, она тревожит, угрожает и цепляется за каждый кусочек снега, за каждую сосульку.

Сегодня все-таки наконец треснул лед, и начался ледоход на нашей реке Торгоше. И сразу же все уже окончательно повернуло на весну…

Мы возвращались небольшой стайкой из деревни Дедушкино. Девочки и мальчики — среди них моя сестра Нина и я. Уже спустились с горы по грязной дороге и перешли через старый дырявый мост, с которого рыбаки удили рыбу, и я подобрала там маленькую (величиной с мизинец) снулую рыбку и, зажав ее хвостик большим и указательным пальцем, унесла с собой. Ледоход под мостом уже шел вовсю. Огромные льдины горбились, поднимались, вставали дыбом на середине реки, но по краям у берега лед еще был неподвижный и зимний. Так же, как и снег, он обманывал.