Людмила Анисарова - Новиков-Прибой

Село Матвеевское сложилось к середине XVI века; считалось оно «ничьим», крепостное право здесь фактически отсутствовало. Жителей его, заодно с теми, кто проживал в соседнем Бок-Майдане, прозывали с давних времён майданниками да бутяками.

Любопытно, что́ по поводу этих слов написано у Даля. Написано много, а понять можно следующее: майдан, он же буда, — лесной завод, смоловарня, и будаками называли приписанных к казённым будным майданам крестьян. Но у слова «майдан» есть и другое значение: место на базаре, куда мошенники зазывали играть в кости, карты и т. п. Соответственно, «майданник» («майданщик»): «мошенник, шатающийся по базарам, обыгрывающий людей в кости, зернь, напёрсточную, в орлянку, в карты. На всякого майданщика по десяти олухов».

На скудные земли Матвеевского и его окрестностей никто из помещиков не зарился, и царил в селе дух вольности и самостийности, так что даже урядники старались по возможности объезжать его стороной.

Матвеевское стало родиной предков отца Новикова-Прибоя — Силантия Филипповича, о котором знаем мы, что был он из кантонистов [4] Кантонист — солдатский сын, прикреплённый со дня рождения к военному ведомству и подготовлявшийся к несению солдатской службы в особой низшей военной школе в России первой половины XIX века. , что родился вскоре после войны с французами, что забрили его в солдаты на все 25 лет и когда вернулся он в родное село, не осталось там ни родственников, ни крова. А приехал он не один, а с молоденькой женой-полячкой.

Историю знакомства русского солдата Силантия Новикова и девушки-сироты Марии, воспитывавшейся в католическом монастыре в Варшаве, передаёт в своей книге «Повесть о писателе и друге» Александр Перегудов.

Писатель Александр Владимирович Перегудов, с которым Алексей Силыч познакомился в 1927 году, стал одним из самых близких ему людей. Это была крепкая мужская дружба, многолетняя тёплая привязанность — с безусловным взаимопониманием, искренним восхищением и бесконечной друг другу преданностью. В основу повести, написанной уже после смерти Новикова-Прибоя, положены яркие воспоминания, которыми Алексей Силыч, будучи великолепным рассказчиком (что в один голос повторяли и те, кто хорошо знал писателя, и те, кому довелось его увидеть и услышать хотя бы один раз), охотно делился с Перегудовым при жизни.

Итак, Перегудов пишет, как Мария Ивановна (отчество ей, скорее всего, дали уже в России), мать будущего писателя, рассказывает своему младшему сыну Алёше:

«Как-то мать казначея взяла меня с собой в магазин, где всегда для монастыря полотно, миткаль и всякую материю покупали. Отобрала она что нужно и ушла, а мне наказала принести покупки… А покупок-то столько оказалось, что я еле-еле на плечо их взвалила. Магазин от монастыря далеко был. Сначала-то я крепилась, хоть и тяжело было, а потом в глазах темнеть стало, сердце колотится. Опустила я тюк на землю, отдохнула немного, хочу опять поднять, а сил-то и не хватает. Я и так и этак пытаюсь — не могу. Мимо народ идёт, одни улыбаются, другие смеются, — должно быть, смешно я с покупками возилась… А мне хоть плачь, и на людей обижаюсь: лучше бы, думаю, помогли мне, а не смеялись… Вдруг подходит солдат, берёт тюк и, как пушинку, на плечо себе вскидывает: „Разрешите, — говорит, — я донесу. Куда вам?“ Пошли. Я на солдата посматриваю: ростом невысок, а по силе — богатырь, лицо суровое, а глаза весёлые. Нет-нет взглянет на меня и улыбнётся. Всю дорогу молча шли, у монастырских ворот простились. Поблагодарила я его… А на другой день иду по улице, а он — навстречу. То ли так получилось, то ли ждал он меня. Поздоровались, как знакомые… Вот так и начали встречаться полька да русский солдат и полюбили друг друга. А когда он о женитьбе заговорил, спросила я его: „Ты что же, на польке жениться хочешь, — разве русских девушек мало?“ Он мне памятно ответил: „Русские и поляки — братья, люди одной семьи славянской…“ Поженились мы, пожили недолгое время в Варшаве, кончился срок службы солдату, и говорит он мне: „Поедем, Мария Ивановна, в Россию, в родное моё село Матвеевское Тамбовской губернии Спасского уезда. Выделят нам там землю, и начнём мы крестьянствовать, сами себе хозяева…“ Боязно мне было ехать, никогда я в деревне не жила, крестьянских работ не знала, но согласилась. Купили мы лошадёнку, кибитку, в каких цыгане ездят, и поехали втроём: я, муж да Сильвестр, тогда он грудным младенцем был… Долго ехали, много городов, сёл и деревень проезжали, а запомнилось мне не это, запомнилось, как поняла я, в какой бедности мы жить будем… Как-то едем мы после дождичка, недалеко уже до Матвеевского осталось, смотрю я — в грязи следы какие-то незнакомые, клеточками. Спрашиваю: „Что это за обувь такая?“ А отец засмеялся и говорит: „А это в лаптях шли, здесь все в лаптях ходят. Посмотри, вон баба идёт“. А я сроду лаптей не видала, взглянула на бабу: из лыка у неё что-то на ногах обуто, стоптано, ноги толстые, онучами обёрнуты, оборками обвязаны. Заплакала: куда, думаю, заехали?.. А муж посмеивается: „Ничего, Варшава, проживём!..“ С той поры он, когда пошутить хочет, всегда меня Варшавой зовёт…»