Фаина Раневская. Клочки воспоминаний

Впервые в кино. Обомлела. Фильм был в красках (вероятно, раскрашенный вручную, как позднее флаг в «Броненосце „Потемкине“»), возможно, «Ромео и Джульетта». Мне лет двенадцать. Я в экстазе, хорошо помню мое волнение. Схватила копилку в виде большой свиньи, набитую мелкими деньгами (плата за рыбий жир). Свинью разбиваю. Я в неистовстве — мне надо совершить что-то большое, необычное. По полу запрыгали монеты, которые я отдала соседским детям: «Берите, берите, мне ничего не нужно…» И сейчас мне тоже ничего не нужно — мне восемьдесят. Даже духи из Парижа, мне их прислали, — подарки друзей. Теперь перебираю в уме, кому бы их подарить… Экстазов давно не испытываю. Жизнь кончена, а я так и не узнала, что к чему.

Ребенка с первого класса школы надо учить науке одиночества.

Я социальная психопатка. Комсомолка с веслом.

Вы меня можете пощупать в метро. Это я там стою, полусклонясь, в купальной шапочке и медных трусиках, в которые все октябрята стремятся залезть. Я работаю в метро скульптурой. Меня отполировало такое количество лап, что даже великая проститутка Нана могла бы мне позавидовать.

Ахматова мне говорила: «Вы великая актриса». Ну да, я великая артистка, и поэтому я ничего не играю, меня надо сдать в музей. Я не великая артистка, а великая жопа.

Жить надо так, чтобы тебя помнили и сволочи.

Жизнь бьет ключом по голове!

Эпикур говорил: хорошо прожил тот, кто хорошо спрятался.

«Писать мемуары — все равно что показывать свои вставные зубы», — говорил Гейне. Я скорее дам себя распять, чем напишу книгу «Сама о себе». Не раз начинала вести дневник, но всегда уничтожала написанное. Как можно выставлять себя напоказ? Это нескромно и, по-моему, отвратительно.

Пристают, просят писать, писать о себе. Отказываю. Писать о себе плохо — не хочется. Хорошо — неприлично. Значит, надо молчать. К тому же я опять стала делать ошибки, а это постыдно. Это как клоп на манишке. Я знаю самое главное, я знаю, что надо отдавать, а не хватать. Так доживаю с этой отдачей. Воспоминания — это богатство старости.

Если бы я, уступая просьбам, стала писать о себе, это была бы жалобная книга — «Судьба — шлюха».

Три года писала книгу воспоминаний, польстившись на аванс две тысячи рублей с целью приобрести теплое пальто.

Меня попросили написать автобиографию. Я начала так: «Я — дочь небогатого нефтепромышленника…»

Книгу писала три года, прочитав, порвала. Книги должны писать писатели, мыслители или же сплетники.

Если бы я вела дневник, я бы каждый день записывала одну фразу: «Какая смертная тоска», и все. Я бы еще записала, что театр стал моей богодель-ней, а я еще могла бы что-то сделать.

Жизнь отнимает у меня столько времени, что писать о ней совсем некогда.

Жизнь моя… Прожила около, все не удавалось. Как рыжий у ковра.

Жизнь проходит и не кланяется, как сердитая соседка.

Всю свою жизнь я проплавала в унитазе стилем баттерфляй.

Ничего, кроме отчаянья от невозможности что-либо изменить в моей судьбе.

Главное в том, чтоб себя сдерживать, — или я, или кто-то другой так решил, но это истина. С упоением била бы морды всем халтурщикам, а терплю. Терплю невежество, терплю вранье, терплю убогое существование полунищенки, терплю и буду терпеть до конца дней.

У меня хватило ума глупо прожить жизнь. Живу только собою — какое самоограничение!

День кончился. Еще один напрасно прожитый день никому не нужной моей жизни.

Молодой человек! Я ведь помню порядочных людей… Боже, какая я старая!

Я как старая пальма на вокзале: никому не нужна, а выбросить жалко.

Не могу его есть (мясо): оно ходило, любило, смотрело… Может быть, я психопатка?

Про курицу, которую пришлось выбросить из-за того, что нерадивая домработница сварила ее со всеми внутренностями, Фаина Георгиевна грустно сказала: «Но ведь для чего-то она родилась!»

— Фаина Георгиевна, как ваши дела?

— Вы знаете, милочка, что такое говно? Так вот оно по сравнению с моей жизнью — повидло.

— Как ваша жизнь, Фаина Георгиевна?