Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

– А те-перь я на шо-пе по-е-ту.

И незамедлительно осуществляет свое намерение.

За мостом, возле Георгиевской церкви, на горе, стоит парень лет восемнадцати, Алешка Иванов по прозвищу Зыка. Он позволил себе заслуженный отдых: только что накачал из глубокого, так называемого «больничного» колодца (колодец находился посреди больничного двора) два ведра воды, втащил их на гору и поставил наземь. Теперь уже дорога пойдет до моста под гору, и до дому Алешке оставалось два шага – он живет по ту сторону моста, на краю оврага.

Поздоровались.

– Алеш! Погляди, какие у меня сапоги! – начинает разговор Сережа. – Они – волшебные. Что ни захочу – все исделают.

– Волшебные? – Зыка скептически усмехается. – Ну вот пусть они исделают так, чтобы мои ведра пролились.

– Чтобы твои ведра пролились? – с готовностью переспрашивает Сережа. – Это, брат, в два счета.

Сережа, обладавший недюжинной физической силой, что́ он немного спустя и доказал, ибо, изверившись в пользе наук и убедившись в ограниченности сферы человеческого познания, поступил в подручные к кузнецу, о чем он давно уже страстно мечтал, и в кузнице, куда он прежде частенько сбегал с уроков, не посрамил Землю Русскую, – с размаху ударяет носками сапог по ведрам. Ведра падают. Зыка оторопело смотрит на растекающиеся, черные на снегу потоки воды. Сережа, из боязни правой и, быть может, кровавой мести, давай Бог ноги!

Приезжавшая на летний отдых москвичка-пенсионерка, старомодно одевавшаяся и причесывавшаяся, однажды вышла из дому в сад, как раз когда шестиклассник Женя Новиков, низкорослый не по летам, с большими черносливными глазами, которые как-то особенно строго глядели на его бледном, с тонкими чертами, лице и в которых где-то глубоко-глубоко прятался плутовской блеск, уже занес было ногу на перекладину забора. Его внимание, по всей вероятности, привлекала росшая неподалеку груша – «тонковетка». Груши поспели; тряхни легонько дерево, и они дождем посыплются наземь. Набил карманы, прыг через забор – и был таков. Хозяйки дома, две сестры, на ту пору куда-то отлучились. А тут нелегкая принесла дачницу. Этого досадного обстоятельства установивший надзор за сестрами их сосед Женя, по-видимому, не предусмотрел. Он долго следил взглядом за дамой – она явно не собиралась покидать «тень задумчивого сада«» (Надсон). Женя не выдержал. Он понимал всю безнадежность своего положения, понимал, что задуманный им налет сорван, но не выразить своего возмущения виновнице срыва – это было выше его сил.

– Что это вы здесь, мадам, прогуливаетесь? – обратился к ней Женя.

Дама молча продолжала идти по дорожке.

– А нельзя ли вас, мадам, по роже смазать? – еще более изысканно, вежливым тоном, в котором, однако, слышалось холодное бешенство, после паузы снова обратился к дачнице Женя и соскочил с забора.

Дама после рассказывала об этой мимолетной встрече со смехом. Она сочувствовала Жене и отдавала дань его светской манере обращения.

«Второступенцы» ходили друг к Другу на именины, танцевали вальс па-д’эспань, краковяк, польку-кокетку под аккомпанемент садившегося за пианино, если у хозяев был инструмент, или игравшего на собственной гармонии моего одноклассника Бори Соколова по прозванию Богыс Палыч, которое он заслужил своим грассированием, но в котором своеобразно выражалось нами и уважение к свойствам его хорошей души; водили хороводы и пели:

С этими словами девочка, ходившая внутри хоровода, едва касалась губами щеки своего избранника или клала ему руку на плечо и становилась на его место в круг, и теперь уже он ходил внутри круга, и песню пели от его имени:

Другая песня кратчайшим путем вела к желанной цели:

Пели хоровые песни.

Пели частушки:

Подобные увеселения доставляли удовольствие даже старшеклассникам.

В перерыве между играми и танцами пили чай с пирогами и с вареньем. (То были уже годы НЭПа.) Вплоть до окончания школы ни на одном сборище, включая выпускной вечер, никто из нас не понюхал не только водки, но и вина.