Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Я знаю церковнославянский язык неизмеримо хуже русского, а люблю ничуть не меньше. Он такой же родной мой язык, как и русский. Погруженный в его поэзию с малолетства, я с одинаковым обожанием вслушиваюсь в его звучание, то нежное, как краски Андрея Рублева, то жесткое, как письмо Феофана Грека новгородской поры. Все эти аще, а́може, иже, еже, коему́ждо, та́сожде, до́ндеже, иде́же, сице, елицы, обаче, наипаче, обо́нпол, вельми, всуе, вы́ну, горе́, до́лу, днесь, егда, внегда, зане́, зело́, присно, одесную, ошую, токмо, убо; все эти многозвонные существительные и прилагательные: богоглаголивый (о пророке), благоугодивший, приснорадостная и всепразднственная память святителя Николая (стихира из службы Николаю Угоднику), Светодавче (обращение к Христу); все эти продлинновенно-суровые глагольные окончания: «Согрешихом, беззако́новахом, непри́вдовахом пред Тобою, ниже́ соблюдохом, ниже сотворихом, якоже заповедал еси нам» (из Великого канона); падежные окончания: «Упокой, Господи, душу усопшия рабы Твоея»; формы управления: «Возвеселится праведник о Господе и уповает на Него», – все это для моего слово– и звуколюбивого слуха – музыка небесных сфер. Такая же точно музыка, как синонимические вариации – отличительная особенность церковнославянского языка – и повторы. Елисавет, увидев пришедшую к ней Мариам, «возопи гласом велиим и рече» [8]. Или из пасхальных стихир о встрече ангела с женами-мироносицами: «И той, провещав им, сице глаголаше…». Такая же точно музыка, как изобилующие в Священном писании и богослужебных книгах метафоры, сравнения, оксюмороны и повышающие интонационный строй инверсии: «Елицы во Христа крестистеся, во Христа облеко́стеся»; или из Великой ектеньи на вечерне в Троицын день: «О преклоняющих сердца пред Господом и колена»; «О еже прияти коленопреклонения наши, яко фимиам пред Ним»; или из молитвы преподобным Антонию, Феодосию и прочим чудотворцам печерским: «…от темных мест пещерных в земли Российстей славно просиявший и сию многими светозарными ангелонравного вашего жития звездами онебесившии…»; или – обращение к Богородице: «Радуйся, Невесто Неневестная».

В 1956 году иеромонах Почаевской лавры о. Северьян, как видно – украинец: и по выговору, и по обличью, – как видно – без большого богословского и общего образования человек, водил экскурсию по монастырю. К этой экскурсии примкнул и я. Кто-то из группы задал иеромонаху вопрос – без всякой подковырки, а из законного любопытства: почему, мол, церковь совершает богослужения не на русском или – в пределах Украины – не на украинском языке, а на затруднительном для понимания церковнославянском? На это ему о. Северьян ответил так: во-первых-де, мы служим не для случайно забредших в храм, с тем чтобы поглазеть и уйти, а для тех, кто храм посещает постоянно и к церковнославянскому языку приобык, а во-вторых, как, мол, вы переведете на русский или же на украинский язык церковнославянские выражения и обороты речи, не уронив их в будничный прах с той высоты, на каковой они красуются и блистают?

– Попробуйте, – сказал он, – перевести на украинский язык: «Радуйся, Невесто Неневестная…». Ну-ка, что у вас получится? «Регочи, невисто незасватана»?..

Я вдруг представил себе, что среди экскурсантов стоит и слушает о. Северьяна Пушкин. Я не сомневаюсь, что он с присущей ему пылкостью, потрясенный природным чувством стилевой иерархии, которое выказал о. Северьян, бросился бы к нему на шею и поцеловал в обе щеки.

Узорчатую нарядность, старославянскую вязь, не только графическую, но и словесную, оттеняет в богослужениях, в местах, полных особой скорби или особого значения, евангельская сжатость выражения, евангельская точность сравнений, как бы выкроенных по строжайшей мерке.

Вспомним конец Иуды Искариотского, не вынесшего душевных мук, – конец, описанный евангелистом Матфеем: «Тогда видев Иуда, предавый Его, яко осудиша Его, раскаявся, возврати тридесять сребреники архиереем и старцем, глаголя: “Сохших, предав кровь неповинную”… И поверг сребреники в церкви, отыде; и шед, удавися». Или отречение апостола Петра, которое предрек ему Учитель на Тайной Вечери: «…не возгласит алектор, дондеже отве́ржешися Мене трищи». И вот исполнились слова Учителя. Петр во дворе архиерея Каиафы от страха начал «ротитися и клятися», что не знает Иисуса. «И абие петел возгласи. И помяну Петр глагол Иисусов, реченный ему, яко прежде даже петел не возгласит, три краты отве́ржешися Мене. И исшед вон, плакася горько».