Николай Любимов - Неувядаемый цвет. Книга воспоминаний. Том 1

Много было разговоров о «неоакмеизме» Багрицкого – разговоров, в сущности, зряшных. Правы были критики, доказывавшие, что акмеистическое бездушие как нельзя более чуждо такому страстному поэту, как Багрицкий. Сам Багрицкий не отрицал известной (крайне ограниченной) положительной роли акмеизма в том, что он объявил борьбу символистским штампам. Багрицкий ценил – и ценил высоко – отдельных поэтов, в свое время примкнувших к акмеизму, но не за то, что они исповедовали акмеистскую веру, а за то, что они – настоящие поэты. На мой вопрос, кого Эдуард Георгиевич считает ближайшими, непосредственными своими учителями, он назвал как раз двух бывших акмеистов – Зенкевича и Нарбута. О Михаиле Александровиче Зенкевиче он говорил с сердечностью необычайной – так говорят об учителе благодарные ученики. Стихи Нарбута и – в особенности – Зенкевича показывают, насколько разноголос был акмеистический стан. Эти стихи темпераментны. В них – «плоти запах», языческое ликование при виде всякой земной твари, упоение животворящим буйством стихий. В мастерской этих близких ему по духу поэтов Багрицкий учился, в частности, натюрмортной и анималистической словесной живописи.

Что у меня потом возникли вкусовые расхождения с Багрицким – это естественно. Я дивлюсь тому, как их мало. И с годами все растет моя благодарность этому человеку за то, что он укрепил во мне любовь к поэзии, распахнул передо мной ее дали.

Багрицкий осуществлял свое «вмешательство поэта» всеми доступными ему способами. Он влиял на развитие поэзии не только как поэт, но и как издательский редактор (он работал в издательстве «Федерация»), как консультант поэтического отдела «Нового мира» и как педагог. Естественно, он ближе всего принимал к сердцу интересы поэзии. Но ему дорога была вся современная литература. Он был «болельщиком» и прозы, и драматургии. Он был патриотом современной литературы, радовавшимся всем ее подлинным радостям и имевшим мужество не закрывать глаза на ее неудачи, как бы прискорбны они ему ни были. Не дожидаясь выхода отдельных книг, он читал прозу в журналах, что называется – с пылу, с жару.

В 1933 году, не успели разослать подписчикам третью книгу «Красной нови», как Багрицкий уже накидывался на меня:

– Прочли в «Красной нови» «Корень жизни» Пришвина? Нет? Безобразие! Прочтите немедленно. За одну главу из «Корня жизни» всего вашего «Петра» можно отдать, – добавил он. (Перед этим я пропел дифирамб первым главам второй части романа А. Н. Толстого «Петр Первый», появившимся в «Новом мире».)

Багрицкому ли было не любить Пришвина?.. Но если что не приходилось Багрицкому по нраву, если он в чем-либо усматривал безответственность, халтуру, скок «галопом по Европам» – тут уж автор только держись: ох, и доставалось ему от него на орехи! Так, его возмутили путевые очерки Пильняка «О’кэй», в 1932 году печатавшиеся в «Новом мире»:

– Ничего не увидел в Америке. Сплошное верхоглядство. Сплошное самолюбование. Самоупоенное, воинствующее невежество. Только и умеет плеваться. Разве можно так писать о стране, как-никак создавшей немало культурных ценностей, которой мы кое-чем обязаны?

Современных ему критиков Багрицкий презирал чохом, скопом, огулом. Исключение сделал только для недавно вернувшегося из эмиграции князя Дмитрия Петровича Святополк-Мирского, сына известного министра, делателя «весны», недолгой, как все русские политические «весны». В первый и последний раз я услышал из уст Багрицкого совет – прочитать статью: он указывал мне на статью Мирского о Джойсе в альманахе «Год шестнадцатый».

Святополк-Мирский пленил Багрицкого своей образованностью («Он с одинаковым знанием дела сегодня напишет вам статью о Свифте, а завтра – о стихах Сумарокова», – говорил о нем Багрицкий.) Святополк-Мирский сразу поставил ставку на Багрицкого, выделив его из всех современных советских поэтов. Багрицкому, при всей его скромности, это не могло не быть лестным: чай, ведь это не свой парень, не какой-нибудь Корнелий; Мирский – человек посторонний, непредубежденный, свежий, представитель другого, старшего поколения, да к тому же еще столп учености – не чета рапповским недоучкам вроде Трощенок и Селивановеких. Мирский умел быть обаятельным. Когда он приходил в редакцию или в издательство, по его черной с проседью бороде всегда можно было определить, что его сиятельство изволили кушать за завтраком. Разговаривая с официальными лицами, Мирский мог преспокойно застегивать штаны. Федор Викторович Кельин называл его «римской матроной, купающейся при рабах». Как на рабов Мирский смотрел на редакционно-издательское начальство. А в гостях у писателей, которых он уважал, он тешил взоры строгой изысканностью туалета. На одном из совещаний в редакции журнала «Интернациональная литература» ответственный редактор Динамов обратился к Святополк-Мирскому как к варягу: «Поучите нас, Дмитрий Петрович! Мы что-то запутались». Дмитрий Петрович встал, положил ногу на стол и начал «поучать». В сущности, это было сечение, каким секут повсюду дураков. Уверяли, будто одналсды у Мирского с директором Государственного издательства художественной литературы Накоряковым, прозванным «Чили-чили» за то, что он чуть ли не к каждому слову прибавлял заумное это присловье, состоялся нижеприводимый разговор: