Владимир Алейников: Тадзимас

Нет, надо успеть сделать хотя бы часть того, задуманного и важного, чего никто, кроме самого меня, не сделает.

Потому что творчество есть не брожение, а горение.

Потому и горит в моем коктебельском окошке темными, одинокими, плещущимися в пространстве киммерийскими вечерами и ночами свет – электрической лампы ли, свечи ли, когда электричество для странной экономии отключают, – но горит.

Потому и существует мой самиздат, что, по привычке, по старой памяти, вспомнив о старом друге или просто хорошем человеке, для которого жизненно важно существование поэзии, существование отечественной литературы, перепечатываю я на машинке некоторые новые свои тексты – и посылаю по почте своему адресату, а там, на месте, большей частью не в столице, а в провинции, где есть настоящие читатели, но напрочь отсутствуют в библиотеках и на полках захиревших книжных магазинов и периодические издания, и книжные новинки, машинописные тексты мои, по старой самиздатовской традиции, совершают привычное движение от человека к человеку, и в итоге произвольно разрастающийся тираж их никакому учету, как и в советскую эпоху, не поддается.

Тексты мои существуют в поле зрения читателей без помощи типографской печатной машины, просто – из внимания, иногда из любви к ним.

Там, за этим человеческим вниманием, постепенно высветляется и подлинное читательское понимание.

А то бывает – нахожу или вспоминаю я тексты своих товарищей по перу, по судьбе, и тоже перепечатываю их и отсылаю кому-то.

Судите сами – как же мне без самиздата?

Может, и не сросся, но уж точно – свыкся с ним, сжился, – да так и продолжаю традицию.

Конечно, самиздат – не книгопечатание, в понятном смысле слова, да он и не претендует на это.

Ты то еси. Тат твам аси.

Слово. Грань века и года.

Речь. Она же – свобода.

Клич, с которым я – зряч.

Может быть, плач?

Любовью и доверием светла в стране моей, где облачного млека довольно, чтобы чаяньем жила, звоня меж тем во все колокола, звезда незабываемого века. И ныне, в Киммерии, на краю эпохи, различимой за порогом, где чар ее медовую струю в аду ее мы пили, как в раю, я все тебе скажу, как перед Богом.