Ингар Коллоен - Гамсун. Мечтатель и завоеватель

В присутствии прессы он усилил некоторые акценты, и его речь стала более эмоциональной. В целом же он произнес то, что и было задумано ранее, в той же последовательности и теми же словами. Говорил он долго.

Он не был членом партии «Национальное единство». Во время оккупации случилось так, что он все более и более отдалялся от людей, замкнувшись в собственном доме. Он работал над статьями, и никто не указал ему на то, что он пишет неправильные вещи, никто, ни один человек во всей стране, он пытался предостеречь соотечественников не делать ничего провоцирующего, того, за что они могут быть наказаны или даже убиты оккупационными властями. Он поведал окружающим о том, как жил, балансируя между поддержкой оккупационных властей и оказанием помощи норвежцам, попавшим в беду.

И вот уже вскоре перед всеми стоял не обвиняемый, 88-летний Кнут Гамсун, а некий пастор, который с воодушевлением старался донести до всех свою проповедь. Теперь он уже не старался быть дипломатичным или что-то скрывать, как планировал первоначально, как это было в той речи, которую он произносил в конторе своего адвоката. Теперь он открыто заявлял: «Я думал о Норвегии, которой было суждено занять высокое положение среди стран Европы. Эта идея привлекала меня с самого начала. И даже больше, она меня вдохновила, полностью завладела мной. Не знаю, в какой степени мне удалось полностью послужить ей за все это время, что я провел в одиночестве. Я полагал, что для Норвегии — это великая идея, и я по-прежнему считаю, что для Норвегии это была великая и прекрасная идея, достойная того, чтобы бороться за ее воплощение» [4: 193].

Таким образом, Кнут Гамсун ни в чем не раскаивался.

Он говорил уже двадцать минут, а потом еще пятнадцать. Бегство короля и правительства привело его в ярость. Он никогда не считал себя предателем и не был таковым. Те, кто обвиняет его в предательстве, через сто лет будут совершенно забыты. Сам-то он может подождать, у него впереди еще есть время, независимо от того, будет ли он жив или мертв. Он спокоен за себя, совесть его чиста.

Хотя пафос его речи все нарастал, но апогей ее был уже давно позади. Это стало очевидно всем находящимся в зале, когда он заявил, что продолжает оставаться одержимым идеей, что Германия — ведущая нация в Европе.

Представитель государственного обвинения Одд Винье был человеком дотошным и сообразительным. Речь Гамсуна предоставила в его распоряжение сведения, которые он мог бы использовать по своему усмотрению. Но он не стал этого делать, так как ему вполне хватило тех фактов, которые у него уже были. Адвокат Стрей в своем выступлении приложила все усилия, чтобы полностью опровергнуть обвинение в том, что Гамсун был членом «Национального единства».

У обвинителя возник повод для реплики, и он вполне использовал эту возможность:

— Достаточно того, что Гамсун предоставил свое всемирно известное имя в распоряжение нацистов, — разве одно это не является актом сотрудничества с ними, актом пособничества деятельности той партии, которая стоит вне закона?

И немыслимо себе представить, что в такой ситуации факт невступления в эту партию может освободить обвиняемого от возмещения нанесенного стране ущерба.

Тут же Сигрид Стрей выступила с ответной репликой:

— Если мы придем к заключению, что Гамсун все-таки не был членом «Национального единства», но при этом будет принято решение, что он тем не менее все же должен выплачивать компенсацию нанесенного ущерба, то это будет чем-то совсем новым в судебной практике. — И она напомнила о том, что ни одна страна не требовала подобной компенсации с лиц, которые не состояли в партии, но поддерживали оккупационный режим.

Сверре Эйде объявил, что приговор будет вынесен через неделю. Однако пресса вынесла свой приговор уже на следующий день. «Верденс Ганг» задала тон, который подхватило большинство газет: «Вот какое впечатление оставляет суд над Гамсуном: старый и слепой великан пробирается по лесу, идет по одному ему известному пути, в то время как его тяжелой поступи мешает путающийся под ногами мелкий кустарник. Быть может, именно так он пробирался и во время войны, когда нанес нам этот невероятный ущерб? Мой ответ — однозначное „да“. Его собственная эффектная защитительная речь, кажется, свидетельствует против него, но я считаю, она подтверждает мое мнение. Все его фразы, его паузы обладают той же драматической силой, что и его газетные статьи и сентенции, которыми так ловко пользовались нацисты в своей пропаганде <���…>. Каков, собственно говоря, мой вывод из всего этого: Гамсун, этот слепой великан, так же продирался по лесной чаще и во время войны, и мы не можем считать его недееспособным и морально осуждать. Для самого Гамсуна сложившаяся ситуация — это трагедия, но для истории литературы — это драма, которая завершилась гораздо лучше, нежели мы ожидали» [507].