Николай Смирнов - Золотой Плес

- Искусство, по-моему, ценно только тогда, когда художник, отдаваясь ему целиком, вносит в него что-нибудь свое, повое, и не только в смысле формы, техники, но прежде всего в смысле его внутреннего наполнения. Я всегда думал и считал, что самое главное в творчестве - его естественность, предельная близость к изображаемому. Моя область - природа, и моя первейшая обязанность - изображать ее правдиво. Никогда, однако, не надо забывать, что живопись не протокол, а объяснение природы живописными средствами. Задача пейзажиста, как называют художников моего типа, необычайно трудна: мы еще только начинаем по-настоящему понимать и писать природу. В самом деле: частично мой учитель Саврасов, мои друзья Костя Коровин и Поленов - вот и весь круг художников, которые так или иначе положили начало подлинному русскому пейзажу. Мы с какой-то молодой радостью раскрываем свои глаза, удивляясь, как это до сих пор не замечали расселиной вокруг нас красоты. Я поражен и переполнен этой красотой с отроческих лет, и, как видите, вся моя жизнь - непрерывная радость и горечь художества, посвященного ей, этой красоте, этой русской природе.

Природу украшать не надо, но надо почувствовать ее суть и освободить от случайностей. Надо изощрять свою память, как можно больше, наблюдать и зарисовывать карандашом и красками. Запоминать надо не отдельные предметы, а стараться схватить общее, то, в чем сказалась жизнь, гармония цветов.

Бывает и так: увидишь во сне готовую картину и пробуешь, не всегда удачно, воспроизвести ее наяву. Иной раз при слушании музыки или стихотворения возникает сперва неясный образ, чертишь его много раз, пока он не определится, преследует тебя, как навязчивая идея, ну и напишешь.

«Писать природу» - и с натуры и на память - великий труд. Нужны не копия, не «зеркало», не простое «отражение». Нужно добиваться, чтобы картина жила и цвела, чтобы она была проникнута музыкальным единством - как музыка Моцарта или стихи Пушкина... Он помолчал, посмотрел на собеседницу:

- Софи, удастся ли мне хоть что-нибудь?

Она ответила с горячей и глубокой растроганностью:

- Вам удастся больше, чем вы думаете! Теперешний перелом, успокоение, воскресшая вера в себя принесут вам замечательную награду. Не забывайте, что у вас - огромный талант, о котором я вам твержу и напоминаю уже несколько лет.

- Вы - милая женщина, вы постоянно утешаете и поддерживаете меня, и я всегда дорожил и буду дорожить этим.

В такие ночи художник любил одиноко бродить по горам.

Город, дремавший внизу, в лунной бездне, призрачно светлел, лучился, а лесная долина искрилась и переливалась, будто легчайший мех. Голубой отблеск, тонкий незабудковый иней лежал на остриях и зубцах дальних елок. Над ними краснела и вздрагивала звезда.

Было как-то заповедно-тихо и убаюкивающе-дремотно, только колотушка ночного сторожа рассыпала свой беспомощный треск и все ковали, перестукивались и ворожили кузнечики.

И какой особенно древней казалась в этот час часовенка над погостом и как скорбно звучали колокольные удары в соседнем селе...

Луна плыла и плыла, ночь пахла сухим, сладким теплом земли.

На валу, на крутом и открытом взгорье, было совсем светло. Тихо-тихо стоял, в своем озаренном сие, густой, по низам как бы дымившийся парк, мягко седели под ветвями тополей деревянные городские крыши, на которые косым дождем, длинными нитями падал месячный отблеск. Дорожка, пролегавшая по валу, вдоль его старой мшистой ограды, казалась стеклянной.

Исаак Ильич долго ходил по этой дорожке, и, когда шел вперед, к оврагу, луна отплывала назад, достигая вершины дремучей березы, обвисая в ней блестящим щитом. Доходя до оврага, он останавливался, поворачивался, обратно - и лупа катилась туда, где он только что был, ярко светясь в тихой, до боли прекрасной синеве. И неустанно, куда бы он пи шел, ему сопутствовала тень. Резко начинаясь у его ног, она тут же обрывалась - склон вала как бы заливался тушью - и появлялась, бледная, далекая, чуть изломанная, внизу, на поляне опережая его. Он останавливался - останавливался и его двойник, его лунное отражение, похожее на рисунок углем. Он взмахивал тростью - и там, вдалеке, поднималась и мелькала тонкая черта.

Была какая-то особая, интимная радость в одинокой ночной прогулке, в бодрствовании среди погруженного в забвение мира, и была ни с чем не сравнимая восприимчивость - и у глаза, и у слуха - ко всему вокруг.

Художник опять спускался в парк - с другой стороны, пройдя вдоль оврага, - и опять видел игру света в березах, и опять бродил в аллеях, легко ступая по испещренной тенями земле.