Рене Кастр - Мирабо - Несвершившаяся судьба

Во время дебатов, в целом носивших довольно неясный характер, Мирабо выступил несколько раз и весьма расплывчато; он добился переноса дискуссий по одному пункту, который показался ему опасным, — тому, что мог повлечь за собой выборы регента.

В последнем его письме Ламарку уточняется как раз этот пункт: «Мы в очень большой опасности; будьте уверены, что нас хотят принудить к выборам, то есть к разрушению наследственности, то есть к разрушению монархии… Выиграем время, и всё будет спасено».

Вопрос о регентстве настолько беспокоил Мирабо, что он старался отвлечься и устроил скандальную оргию. 25 марта он ужинал с двумя танцовщицами из Оперы — Кулон и Хейльсберг. Бриссо сообщает, что Мирабо провел ночь в их объятиях и удовлетворил обеих женщин. Последствия этих излишеств, которым он предавался благодаря возбуждающим средствам, не заставили себя ждать: 26 марта Мирабо, отправившись в свое имение Маре в Аржантейе, почувствовал сильнейшие почечные колики и был вынужден провести весь день в постели.

В воскресенье 27-го он едва держался на ногах и нуждался в отдыхе. Но в тот день было заседание Национального собрания, да к тому же Мирабо должен был произнести речь о шахтах. Сначала он заехал к Ламарку; тот, напуганный исказившимся лицом своего друга, стал отговаривать его от выступления. Мирабо возразил.

— Друг мой, — сказал он, — эти люди разорят вас, если я не поеду; я хочу говорить, вам не удастся меня удержать.

Говоря это, он пошатнулся; тогда он попросил у Ламарка старого токайского вина, которое особенно любил, и выпил два бокала подряд; потом вышел из особняка на улице Сент-Оноре и отправился на заседание, которое станет для него последним. Экономический доклад об управлении шахтами убедил его коллег, и он вышел из Манежа в уверенности, что его друг оставит за собой Анзенскую шахту, «одну из прекраснейших в Европе». Поэтому прежде чем вернуться в Аржантей, он заглянул в особняк Шаро, где его ждал Ламарк.

Когда его провели в гостиную, он упал на канапе.

— Ваше дело выиграно, — сказал он, — а я мертв!

Смерть! Она была для него роковой неизбежностью и, возможно, неким выходом. Жюль Мишле, столь хорошо изучивший поведение Мирабо, первым высказал это предположение. Разве жребий великого трибуна не был трагичен? Он не смог добиться поста первого министра и не мог ожидать его ни от короля, который в него не верил, ни от якобинцев, ставших его беспощадными врагами. Чего ему отныне оставалось ждать от будущего? «Из трех ролей, которые могут привлекать гения во время революции — Ришелье, Вашингтон, Кромвель, — ему не была доступна ни одна; самое лучшее, что ему оставалось сделать, — это вовремя умереть».

Впрочем, он уже не был хозяином собственной судьбы…

Вечером в воскресенье 27 марта, находясь у Ламарка, умирающий Мирабо велел везти себя в Маре; его сопровождали Шамфор и молодой врач по имени Лашез.

Заботы врача принесли облегчение. Несмотря на периодически возникающие острые боли, Мирабо показал себя блестящим собеседником; затем сквозь его шутки пробилась тоска.

— Уж не знаю, радоваться ли мне, — сказал он Шамфору. — Не правда ли, вы написали бы обо мне хорошую биографическую статью? Вы, Гара и Кабанис?

Ночь с 27-го на 28-е прошла довольно хорошо, и Мирабо решил встать; превозмогая боль, он велел везти себя домой на Шоссе д’Антен. Днем он отправился в китайские бани; горячая вода облегчила его страдания, и он решил провести вечер в Опере. Прежде чем отправиться в театр вместе с Лашезом, он плотно пообедал; потом занял ложу, зарезервированную в Итальянской Комедии. С наслаждением слушал пение Морикелли, которая была одной из его любовниц. Однако он довольно быстро понял, что шум и свет утомляют его, потом его пронзила резкая боль; к обычным мучениям колик добавилась незнакомая мука — «железный коготь», раздиравший его диафрагму до самых плеч, не давая дышать.

Подавляя крики боли, он оперся на Лашеза и повлекся к выходу; карету его еще не подали, он собрал все свои силы и прошел пешком несколько шагов, отделявших его от дома.

Около полуночи приехал поднятый с постели Кабанис.

— Еще никогда ни один больной не казался мне с первого взгляда столь решительно обреченным на смерть, — рассказывал он.

Великий трибун ловил ртом воздух, «дышал с величайшим трудом, лицо его раздулось из-за остановки крови в легких, пульс был неровным и судорожным, конечности холодны, он тщетно силился сдержать стоны». Врач применил все известные средства — кровопускание, горчичники, банки.