Леонид Видгоф - «Но люблю мою курву-Москву». Осип Мандельштам - поэт и город

Вся комната была в зеркалах… <���…>

Это большое количество зеркал, отражающих роскошную постель, привело к формуле – угол падения равен углу отражения.

Однажды, когда Мандельштам, задумавшись, обозревал эту роскошную кожаную площадь, немногим меньшую моей комнаты на Новом шоссе, родилось еще одно определение – поле битвы» [381] .

Очень вероятно, что именно об этой комнате упоминает в своих воспоминаниях о поэте воронежский друг Мандельштамов Наталья Евгеньевна Штемпель, неточно называя адрес: «Кажется, в Столешниковом переулке». Н. Штемпель преподавала русский язык и литературу в Воронежском авиатехникуме. Во время зимних каникул она гостила у Мандельштамов в Калинине (где поэт с женой поселились во второй половине ноября 1937 года). Приехав с Натальей Штемпель из Калинина на один день в Москву, Мандельштам повел ее к Яхонтову.

«Он снимал меблированную комнату на втором этаже в старинном красивом особняке в центре Москвы… – пишет Н. Штемпель. – Когда мы вошли, Владимир Николаевич стоял между двух больших зеркал, на нем был голубой джемпер, который так шел к его золотым волосам, светло-серые брюки и лакированные черные туфли. Очевидно, он репетировал. Яхонтов кинулся к Осипу Эмильевичу, не дав ему раздеться, обхватил его и начал с ним кружиться. Так смешно было на них смотреть. Один изящный, элегантный, а другой в нелепой, с чужого плеча меховой куртке мехом наружу, высокой шапке и галошах.

Комната, очень светлая, была обставлена старинной красивой мебелью, но в то же время не было ощущения обжитости, и она, конечно, не отражала индивидуальности своего хозяина. На маленьком столике стоял какой-то комнатный цветок почти без листьев. Он, очевидно, изображал елку, потому что был обвешан бумажными лентами и игрушками. По комнате летали два попугая: голубой и зеленый. Клетки не было, и они сидели, где им хотелось.

Владимир Николаевич был очень любезен, расспрашивал меня о Воронеже, показывал нам, как он работает над своими композициями. Мне запомнились очень длинные, в несколько метров, ленты, состоящие из склеенных листов бумаги разной величины. Мы пробыли у Владимира Николаевича почти целый день, что-то ели. Стол накрывала Лиля, жена Яхонтова. Очень красивая женщина, строго одетая, тихая, молчаливая, совершенно лишенная кокетства. Она даже не включилась в общую беседу. Ее поведение чем-то удивляло меня, и в то же время я любовалась ею» [382] .

Судьба вела Яхонтовых и Мандельштамов разными путями. Уже вскоре после возвращения из Воронежа выяснилось, что положение поэта далеко не так оптимистично, как представлялось Лиле Поповой (судя по ее цитировавшемуся письму Яхонтову, где она приводит стихотворение «С примесью ворона – голуби…»). Обещанный Союзом писателей вечер поэзии Мандельштама, на который Осип Эмильевич возлагал определенные надежды, не состоялся. «Не нужен» – как бы было сказано поэту. В многочисленных мемуарах (воспоминаниях Надежды Мандельштам, Анны Ахматовой, Эммы Герштейн и других) отразилась тяжесть ситуации, в которой оказался Мандельштам в это время.

«Уже год как, все нарастая, вокруг бушевал террор, – пишет Анна Ахматова. – Одна из двух комнат Мандельштамов была занята человеком, который писал на них ложные доносы, и скоро им стало нельзя даже показываться в этой квартире. Разрешения остаться в столице Осип не получил. <���…> Работы не было. Они приезжали из Калинина и сидели на бульваре. Это, вероятно, тогда Осип говорил Наде: “Надо уметь менять профессию. Теперь мы – нищие” и “Нищим летом всегда легче”» [383] .

Жить было негде и не на что. Яхонтов постоянно помогал чем мог. О том, что Яхонтов «все время» давал им деньги, вспоминает Н. Мандельштам. Но жизненные дороги поэта и артиста расходились.

«В последний раз я видела Мандельштама осенью 1937 года, – вспоминала Ахматова. – Они – он и Надя – приехали в Ленинград дня на два. Время было апокалипсическое. Беда ходила по пятам за всеми нами. Жить им было уже совершенно негде. Осип плохо дышал, ловил воздух губами. Я пришла, чтобы повидаться с ними, не помню куда. Все было как в страшном сне. Кто-то пришедший после меня сказал, что у отца Осипа Эмильевича (у “деда”) нет теплой одежды. Осип снял бывший у него под пиджаком свитер и отдал его для передачи отцу» [384] . Оставалось примерно полгода до 2 мая 1938-го, до второго ареста поэта.