Николай Кондратьев - Маршал Блюхер

Прежде чем получить расчет, Василий не спеша обошел мастерские и попрощался с товарищами. Заглянул и в заводскую библиотеку, понаблюдал, как староста Мальцев выдает книги, грустно сказал:

— Спасибо, Сергей Афанасьевич, за науку. У вас очень поучительная литература. Здесь без малого гимназию прошел.

— Чего там, самый жадный на книгу. Обидно, что увольняют. Вот что, Вася, если трудно будет, зайди ко мне на квартиру. Потолкуем, что‑нибудь сообразим, поможем…

— Ничего! Как‑нибудь устроюсь.

— Ну что ж! Счастливого пути!

Устроиться оказалось куда труднее, чем рассчитывал Василий Блюхер. Он вставал в шесть часов, пил горячий чай с черным хлебом и отправлялся искать свободное место. Крупные заводы обходил — там слишком много толпилось безработных. А на маленьких предприятиях чиновники лениво вертели заляпанную руками бумажку конторы Франко–русского и раздраженно говорили:

— Подручный… Не требуются.

И только на заводе военно–врачебных заготовлений нашелся честный человек. Прочел документ, поманил поближе, торопливо заговорил:

— Эту цидульку спрячь подальше. Увольняют по ненадобности инвалидов да неблагонадежных. Судя по облику, совершенно здоров, значит, был замешан в политических беспорядках. Остается одно — проситься в чернорабочие. А там мастера подмажешь и в слесаря попадешь.

— Так я же настоящий слесарь. Понимаете?

— А про это в бумаженции не сказано. Подручный — это еще не мастеровой. Я‑то получше наши порядки знаю.

Василий спрятал «цидульку» в карман и побрел на улицу. Что же делать? Ходить по дворам и просить, не нужно ли дровец распилить или помойку почистить? На такие дела много охотников. Может, поклониться какому‑нибудь купцу — возьмите в мальчики? Но из мальчиков давно вышел — усы и борода растут.

Невеселые думы оборвались на углу Мясной и Псковской улиц. Наткнулся на человека, сидящего на панели. Перед ним, заскорузлым дном вверх, лежала шапка, В ней сиротливо прикорнули две почтовые марки и медный пятак. Потемневшее от стужи лицо показалось знакомым. Вздрогнул:

— Вася Соколов! Ты чего это?

— Был Соколов, а теперь Слепцев. Вот сижу и ною: «Подайте слепому копеечку малым детишкам на пропитание». Считай, с сентября шестого года. Женка приводит. На работу бежит — посадит, обратно идет — поднимет. Да что‑то замечать перестали. Видать, здорово сменился народ на Франко–русском.

— Все время меняется. Как забастовка — так за ворота. А ты за пособием обращался?

— Как же, писала женка. Отказали. Почему, дескать, не сразу заявился в заводскую больницу к Нелидову. Может, где в другом месте последний глаз потерял. Ну, подождала и снова написала. Радлов наложил ручку: «Без последствий». В третий раз подала. И знаешь, отвалили—два рубля пятьдесят копеек.

Василий Блюхер сунул руку в карман, выудил последний рубль и, положив на темную ладонь, сказал виновато:

— Прости, Вася. Больше нет. Уволили меня под рождество. И рад бы…

— Да что ты! Обалдел совсем. За целковый я, бывало, два дня работал. Знаешь, я сам могу тебе дать. Скажем, гривенник. Поскольку ты безработный…

Василий Блюхер порывисто потряс левую руку слепому и торопливо зашагал к набережной Пряжки. Не вытерпел, оглянулся. Увидел — крупные пальцы нерешительно сжимаются в кулак. Соколов, Соколов… Как ты смеялся, как ты песни пел! Что они сделали с тобой?! И не только с тобой. Может быть, на соседнем углу вот так же сидит ослепший в литейной Франко–русского Яков Сафонов. Первое время он пробирался к Бердову мосту. Да в недобрый час чуть было не попал под рысаков директора. Радлов вскипел, приказал сторожам: «Отведите этого самого.., подальше. Какая возмутитель–ная демонстрация!» И сторожа отвели Якова Сафонова и внушили. Больше он на Бердов мост не приходил. А ведь понимал человек литейное дело, был любимцем Вологдина. И слесарь сборочной мастерской Максим Романов тоже был мастеровым высшего разряда. Сгорел на крейсере «Олег» при чистке правого холодильника. Вдове, оставшейся с пятью малышами, Радлов выдал единовременное пособие — 20 рублей.

Злой, синий от стужи, вошел Василий в теплую комнатенку деда. Старик глянул на внука и сразу догадался: опять ничего не выходил. Показал на стол:

— Садись, подкрепись. Замаялся, миляга…

— Да я по пути перехватил немножко.

— А вот зачем врешь? Не терплю. Глаза‑то голодные, сердитые. Ты меня не обижай. Я тебя куском хлеба никогда не попрекну. У меня еще силенка есть — прокормлю. Ну, а если, не дай бог, приболею, напишем в Курганове, старуха нарядит какие‑нибудь харчи.