Герберт Скурла - Александр Гумбольдт

«Если ты родился в 1769 году, — писал он Бунзену 3 октября 1847 года, — то не должен откладывать свои дела с осени на весну. Поездка в Париж для меня — не только необходимое увеселение — если учесть, что мою берлинскую квартиру превратили в нечто вроде справочного бюро всей страны, а я все же не теряю надежды собрать идеи и факты к третьему и к последнему томам „Космоса“».

А в увеселении и отдыхе от «обязанностей весьма прозаического свойства», которые почти ежедневно звали его ко двору, престарелый камергер очень нуждался. Когда король бывал в Берлине, присутствие Гумбольдта по крайней мере при трапезе монарха разумелось само собой. А с тех пор как между столицей и Потсдамом протянулась железная дорога, его «поездки из одной резиденции в другую, подобные качанию маятника, стали еще более частыми».

Ко всем придворным обязанностям, к которым относилось и составление разного рода отчетов королю о состоянии дел в науке, как бы сама собой прибавилась еще одна: к Гумбольдту нескончаемой чередой шли просители из всех слоев общества, желавшие, чтобы он замолвил за них слово королю или в нужной инстанции, многие из них явно злоупотребляли готовностью ученого помогать людям в беде. «Моя близость к королю и немецкая страсть марать бумагу меня просто убивают, — сетовал он еще в январе 1841 года в письме свояченице Шиллера Каролине фон Вольцоген. — Чего только не просят: профессуру, орден, медаль, дают советы, ругают, спрашивают о чем-то, — в иную неделю получаю до 50–60 писем».

В середине марта 1859 года почти 90-летний старик помещает в газетах объявление — своего рода вопль утопающего: «Изнемогая под гнетом все возрастающей переписки, составляющей в среднем 1600–2000 корреспонденций в год, хочу попытаться еще раз публично просить всех, кто мне благоволит, о том, чтобы моей персоне уделяли поменьше внимания на обоих континентах и не использовали мой дом в качестве адресного бюро, щадя тем самым мои и без того слабеющие физические и духовные силы и оставляя мне время и покой для собственных трудов».

Через несколько недель после возвращения Гумбольдта из Франции, где он побывал в последний раз в своей жизни, в Париже вспыхнула Февральская революция.

В Берлине так называемый Объединенный ландтаг был снова распущен летом 1847 года без каких-либо конкретных перспектив на продолжение его работы. Сплошные неурожаи несли с собой голод в промышленные районы Силезии, на Рейн и в Рур, в крупные города, усиливая недовольство простого люда. В Берлине в районе Бранденбургских ворот стали собираться большие толпы народа, там царило необычное возбуждение, люди все смелее высказывали возмущение и претензии властям. Вскоре были вызваны войска и полиция, чтобы силой усмирить народ и заставить его замолчать. В канун парижского восстания, 21 февраля 1848 года, в Лондоне вышел из печати на немецком языке «Манифест Коммунистической партии». Уже раздавался и в Германии боевой призыв: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»

Озадаченный мощью и размахом народных манифестаций, король сделал вид, будто пошел на уступки, объявив о своем решении созвать Объединенный ландтаг к 27 апреля 1848 года, надеясь к этому сроку подтянуть войска и расправиться с «мятежниками».

В полдень 18 марта тысячи людей собрались на площади перед королевским дворцом, чтобы выразить свои требования, касавшиеся необходимости объединения страны и введения демократических прав. Король снова повторил свои прежние половинчатые заверения. Берлинцам все это показалось весьма подозрительным. Они потребовали немедленного отвода из Берлина воинских частей. И тут эскадрон драгун и пехотная рота получили приказ очистить площадь. Раздались первые выстрелы по демонстрантам. Народ ответил выходом на баррикады и героическим сопротивлением. Король вынужден был удовлетворить основные требования революционеров: отвести войска и полицию, допустить частичное вооружение народа, а также лично почтить память 183 павших бойцов баррикад во время торжественной похоронной церемонии на дворцовой площади. Когда собравшийся там 21 марта народ пожелал увидеть короля на балконе его дворца, вместе с ним наперебой стремились выступить вперед и взять слово его министры. Один из них, граф Шверин, «израсходовал весь запас своих ходульных фраз», как отметил Варнхаген в дневнике со слов очевидца. «Когда он закончил, народ хотел увидеть и других, не знали даже толком кого, и когда кто-то произнес имя Гумбольдта, все собравшиеся стали в один голос требовать его. У Гумбольдта хватило такта воздержаться от всяких речей, выйти и только поклониться собравшимся».