Александр Формозов - Рассказы об ученых

В Ницце, по сведениям газет, Мережковский вошел в контакт с эмигрантами-революционерами; в частности, с Г.В. Плехановым; и сочинял трактат «Моя месть русскому правительству» [112](Что это – журналистская «утка» или Плеханов поверил рассказу профессора о его неприятностях на родине, ложному или правдивому? Мы опять же не знаем).

Месяц спустя стало известно, однако, письмо Мережковского не к кому-нибудь, а к Григорию Распутину. Начинается оно словами: «Глубокоуважаемый отец Григорий Ефимович!», а кончается – «раб Божий Мережковский». В нём «раб Божий» просит о защите от клеветы, но роняет и фразу: «Если я… виновен» [113].

Трудно сказать, как развивались бы события дальше, потребовала бы Россия выдачи преступника или нет, но тут надвинулись мировая война, потом революция, и о беглеце забыли. Свои дни он окончил в Женеве, отравившись газом в 1921 году.

Письмо к Распутину и утопия «Рай земной», недавно дважды переизданная, не производят приятного впечатления. Видимо, и дружбу с крайне правыми, и какие-то извращения профессору приписывали не зря. Оправдывать его незачем, но и о душевной болезни надо помнить. С ней как-то связаны не только патологические изменения в психике, но и отказ от убеждений молодости.

A.M. Бутлеров и Н.П. Вагнер проводили свои спиритические сеансы в начале 1880-х годов, а отчёты о них публиковали в пресловутом катковском «Русском Вестнике» [114]. Автор «Сказок Кота-мурлыки» – Вагнер не раз выступал против «жидо-масонов». Вероятно, в эти годы разгрома народничества Мережковский – прямой ученик Вагнера по университету – и расстался с «нигилизма модным бредом», погрузившись в сомнительные, но заманчивые сношения с душами умерших. Резкий поворот направо проходил не безболезненно, а с надрывом, надломом; отразился и на здоровье, и на научном творчестве; превратил талантливого ученого в озлобленного, психически неполноценного неудачника.

Я всматриваюсь в две фотографии Мережковского. Одну – раннюю, можно найти в моих «Страницах истории русской археологии» [115]. Молодой интеллигент, в песне и с бородкой; немного похож на А.П. Чехова. В повороте головы и в выражении лица есть что-то нервное. Второй портрет – с подписью «Казанский маркиз де Сад» помещён в «Камско-Волжской речи» [116]. Лицо сильно изменилось, но оно скорее благообразное, чем отталкивающее; волосы совсем седые (В те дни праздновался юбилей историка народнического направления В.И. Семевского. На фотографии в одном из соседних номеров газеты он почти неотличим от «казанского де Сада» – те же седины, та же клиновидная бородка). Ничего не прочтешь по лицу шестидесятилетнего старика. В сущности, это мёртвое лицо.

Итак, все приведённые нами объяснения не исключают одно другого. Да, наступила эпоха реакции, и развернуть в России раскопки палеолитических стоянок не удалось. Реакция ломала души поколения, вступавшего в жизнь, вызывала тяжелые душевные травмы. Люди, подававшие некогда блестящие надежды, утрачивали веру в прогресс и науку, искали забвения в мистике, а то и в разврате, прочих извращениях.

Конечно, моё истолкование необычной судьбы первоисследователя крымского палеолита надо расценивать как схему. Были, скорее всего, обстоятельства, о которых молчат книги и газеты. Ряд загадок ещё не разрешён. Вполне возможны и иные предположения. Скажем, такое: Мережковский прервал раскопки в Крыму потому, что сразу нашёл всё и ему, вроде бы, нечего было там делать дальше. Сейчас мы стараемся раскопать побольше стоянок, притом целиком, чтобы реконструировать планировку древних поселений. В 1880-х годах такое направление исследований ещё даже не намечалось. Нам важно, в каком порядке залегают в пещерах жилые слои, содержащие кремнёвые орудия разных типов. Благодаря наблюдениям над стратиграфией стоянок устанавливаются этапы в эволюции первобытной культуры, преемственность в её развитии или – наоборот – говорят о перерывах в заселении и приходе новых племён. Мережковскому подобные сюжеты могли показаться второстепенными, а, скорее всего, просто не приходили в голову.

В 1886 году А.П. Чехов написал рассказ «На пути». Герой его в занесённой снегом корчме произносит перед случайной встречной настоящую исповедь, вспоминая о своих поисках жизненного призвания, о сменяющих друг друга своих верах. В юности верил он в Биологию, открывшую тридцать пять тысяч видов насекомых. Но стоило ему открыть тридцать пять тысяч первый вид, и интерес угас. Увлекают начала науки, ознакомление с ее методами. Постепенно понимаешь, что ты можешь вложить лишь маленький камешек в стену недостроенного здания, а не завершить постройку, и энтузиазм пропадает. Показательно, что сюжет этого рассказа приурочен как раз к тому десятилетию, когда пережили кризис Мережковский и Миклухо-Маклай, но коллизия тут, безусловно, не устаревающая, вечная.