Евгений Глушаков: Великие судьбы русской поэзии: Начало XX века

Выставка «20 лет работы» должна была завершиться 15 февраля, но ввиду большого наплыва публики срок её действия продлили ещё на неделю. А на закрытии решено было выставку сделать передвижной и создать «Ударную молодёжную бригаду Маяковского», целью которой была бы пропаганда его революционного творчества. Материалы же подлежали передаче на хранение в Государственную библиотеку имени В.И. Ленина. Ядром бригады стал поэтический кружок при «Комсомолке». Записалось более 50 человек.

Порадоваться бы Владимиру Владимировичу на такое. Да какие могут быть радости, когда Лили Юрьевны нет в Москве. Опять укатила с мужем за границу. Прислала собственное фото с львёнком на руках. Максим Осипович в объектив не попал. Лиля Юрьевна позаботилась. Умнейшая женщина. На фото нет, но ведь тут он, тут – где-то рядом с ней, близко. И тоже, наверное, улыбается…

А вот Владимиру Владимировичу не до смеха. С треском на мартовской премьере провалилась «Баня». Провалилась дважды – и в Москве, и в Питере. Треск потом пошёл – по всей центральной прессе. Страшная удушающая лавина критической брани. И это по отношению к самой зрелой, самой лучшей его пьесе? Даже родная «Комсомолка» подсюсюкнула… Эх, эх! И ты, Брут?..

Пусто в Гендриковом. Кроме бульдожки Бульки никто там поэта не ждёт. Да и в комнате его, что на Лубянке, тоже пусто. Это место тайных встреч с Полонской. Увы, Вероника, Норочка предложила двухдневный карантин, чтобы им обоим успокоиться, придти в себя. Нескончаемая нервотрёпка обоюдных претензий, ревности и вранья… И как это похоже на двухмесячный отпуск, когда-то предоставленный ему Лилей Юрьевной.

Может быть, навестить мать? Вот уж кто ждёт непременно и всякий день в тщетной надежде на его приход готовит любимые кушанья сына. Так что же – придти и отравить ей вечер своею тоской по Лили Юрьевне, по Веронике? Да ещё, чего доброго, снова, как некогда в юности, сказать: «Мама! Ваш сын прекрасно болен! Мама! У него пожар сердца…»

Нет, всё-таки в Гендриков. Там каждая, даже самая мелкая вещица будет напоминать о Лили. Да и бульдожку надо прогулять. Домработница Аннушка на этот счёт не всегда пунктуальна… Да, в Гендриков!

Последнее выступление поэта, происшедшее 9 апреля в Плехановском Институте, организовала молодёжная бригада имени Маяковского. О том, какого было Владимиру Владимировичу восходить на «голгофы аудиторий» – его выражение – можно судить по сохранившейся стенограмме этого выступления. Оставшись один на один со зрительным залом, Маяковский и на этот раз оказался открыт для любых насмешек и издевательств со стороны разношёрстной публики. И опять должен был выслушивать самые идиотские вопросы, да ещё отвечать на них.

Вот несколько образчиков, направленных точно и умело, явно рассчитанных на то, чтобы как можно больнее уязвить поэта, и без того одолеваемого творческими сомнениями. «Верно ли, что Хлебников – гениальный поэт, а вы, Маяковский, перед ним мразь?» – спрашивал один. Другой принимался убеждать, что Маяковскому надо бросить писать и заняться настоящей работой…

О Владимире Владимировиче ходило много самой непотребной клеветы и сплетен. К примеру, будто бы он ездил по Москве голый с плакатом, на котором было написано «Долой стыд!». Тяжело было выносить подобное даже такому сильному полемическому бойцу, как Маяковский. Не выдерживали нервы.

Как-то один не слишком умный краснобай стал вещать со сцены, мол, какой Маяковский поэт, если пишет о проститутках: «Проститутку подниму и понесу к Богу…» Маяковский вскочил из-за стола и почти простонал: «Я не могу это слушать! Чушь! Это ужасно! Я не могу!» И убежал…

Увы, под обманчивой внешностью сурового мрачного гиганта и неуязвимого единоборца билось нежное, болезненно-ранимое сердце поэта. Все, кто знали Маяковского близко, говорили об его чрезвычайной отзывчивости и душевной мягкости. Тонкая, деликатная натура. Мимо нищих стариков никогда не проходил. Всегда остановится, подаст – с неизменной щедростью и тактом.

Да и здоровье Владимир Владимирович имел отнюдь не богатырское. Часто грипповал. И панически боялся всякой инфекции. А причина – вероятнее всего, психологический шок, пережитый в детстве, когда отец умер от булавочного укола. Вот и сделался поэт, по свидетельству современников, «очень брезглив (боялся заразиться). Никогда не брался за перила, открывая двери, брался за ручку платком. Стаканы обычно рассматривал долго и протирал…»