Андрей Воронцов - Шолохов

— Готовы?

— Готовы. Все в порядке?

— Вроде так.

Низко нагибаясь под ветвями деревьев, они прошли по мягко пружинящему под ногами настилу из опавших листьев к калитке на задах. Погорелов высунулся наружу с наганом, осмотрелся.

— Давайте. Идите к машине не останавливаясь. Если что, я прикрою.

В нескольких метрах от калитки тихо урчал «газик» с потушенными фарами. Шолохов и Луговой беспрепятственно подошли к нему, сели. Потом залез и Погорелов.

Шофер повернулся к ним. Даже в темноте было видно, как он бледен.

— Куда едем? — хрипло спросил он.

— На Михайловку, — ответил Луговой. — До околицы едешь тихо, не зажигая фар, а дальше — дуй во весь дух! Не останавливай никому, кто бы тебе ни махал — хоть милиция, хоть НКВД! Вокруг работают переодетые враги. Понял?

— Понял… — упавшим голосом пробормотал шофер. — А если они стрелять начнут?

— Езжай еще шибче! А наганы и у нас самих найдутся.

— Только окна опустите, — посоветовал Погорелое. — Не пулей, так стеклами поранит.

Автомобиль, подвывая двигателем, тихо двинулся вперед. Несколькими пустынными улочками выбрались на шлях, водитель прибавил скорости. Здесь у плетней еще торчал кой-какой народ, но никто, по-видимому, не обратил особого внимания на почти бесшумно, как тень, скользящий по улице «газик». Беспрепятственно выехали за околицу, шофер включил фары. В снопах света вертелись желтые ладошки опадающих с деревьев листьев. Заскрежетал переключаемый рычаг скоростей, водитель поддал газу, в окошки ворвался и сразу пробрал их с головы до пят холодный, пахнущий овражьей сыростью ветер. Они полетели вперед через поднимающуюся над шляхом легкую дымку.

Михаил думал о том, что сказал ему Погорелов, о совпадениях, о судьбе. Да, все было похоже, только ехал он на автомобиле, а не на подводе, и в другую сторону. Снова степь, снова мгла, дрожащие далекие огоньки, едва приметные во тьме верхушки курганов. Все прочее куда-то исчезло: и прожитые годы, и борьба, и писательская слава, и значимость его имени для окружающего мира… Осталось только то, что было и шестнадцать лет назад: чувство бесконечности в груди, ощущение, что время и пространство — это одно и то же, что версты, пожираемые автомобилем, — это десятилетия, века… Промелькнуло за окном небольшое кладбище, блеснула в свете фар латунная табличка на кресте. И неведомое имя, начертанное на ней… Подумалось: а вдруг за следующим поворотом время начнет обратный отсчет, там будут еще живы те, чьи кости покоились на одиноком этом кладбище, и будут они по мере того, как летит к Сталинграду по шляху «газик», распрямляться и молодеть… Но разве он, как некий демиург, не делал то же самое со своими героями, когда писал «Тихий Дон»?

Судьба, судьба! Что значила она в его жизни? Этот путь, эта степь, эти вехи, кем-то разбросанные по ней, пронзительная мысль о жизни и смерти, изведанная им в отрочестве вместе с чувством бесконечности Вселенной, ядовитая сладость другого чувства, словно вывернувшего бесконечность наизнанку и оставившего от нее только его собственное, конечное тело, напутствие таинственного пастыря, Иван Погорелов, появившийся сразу после того, как пастырь исчез, кусок сала, который Иван завернул в порыжевшие капустные листья, Харлампий Ермаков, увидевшийся ему почему-то в ночном саду, при свете лампы, которую он держал в руках, Сталин с непроницаемым, отрешенным лицом, твердо говорящий: «Третью книгу «Тихого Дона» печатать будем!», стук погореловских шагов по лесенке, тепло его плеча рядом, лежащая на его коленях котомка с едой…

Все происходило так, как и должно было произойти, как написано было в таинственной, огромной, невидимой простым глазом книге судеб, Голубиной Книге , про которую в детстве рассказывала ему сказку маманя. «В Голубиной Книге есть написано: не два заюшка вместе сходилися, сходилася Правда со Кривдою»… Правда будет взята Богом с земли на небо, а Кривда пойдет по всей земле, «по всей вселенныя», придет к крестьянам православным, но вселится и в сердца тех, кто делает дела тайные, беззаконные, и падет на них сотворенное ими великое беззаконие.

…Они ехали через Займище, по глухим местам. Фары высветили здоровенный стог стена у дороги.

— Стой! — сказал Михаил. — Иван, гляди, хороший стог! Может, в нем и заночуешь?

— Добро, — кивнул Погорелов. — Ночи-то, и впрямь, холодные… Ну, прощевайте, други. Желаю, чтобы встретиться нам живыми и здоровыми. Привет товарищу Сталину!