Наталья Кончаловская - Волшебство и трудолюбие

И снова начинаются поиски. А сущность-то вся в простой схеме, и если пойти за этой ниточкой схемы, то она приведет к следующему: двое любят друг друга, она — богатая невеста, он — нищий корзинщик. Забавляя ее, он рассказывает о чудесах, творящихся в храме святых Марий, покровительниц пастухов и моряков, и советует в случае какой-нибудь беды идти к собору святых Марий и просить помощи — они помогут. Отец — против свадьбы с бедняком, она в отчаянье идет к собору просить чуда. Дорогой — солнечный удар, она достигает собора и на паперти умирает. Значит, основное — это собор, под защиту которого стремилась любовь Мирей. К чему же привело ее это стремление? К гибели. Все. Точка.

И Саша сделал рисунок. Он изобразил колокольню Сент-Мари-де-ля-Мер с тремя арками, где висят колокола, а под ней, внизу страницы, две маленькие фигурки: горизонтально лежащую мертвую Мирей, и вертикально — фигурку Винсента, стоящего на коленях над ней. Это было трагично, чисто и точно.

И сколько бы ни пытался поэт Мистраль убедить читателя, что Мирей — это девственная мученица, страдалица и святая, в самой его поэме, насыщенной красотой земной жизни и трагедией потери этой красоты, Мирей является просто девушкой, прекрасным земным существом, приносящим свою жизнь в жертву жестокой идее совершенства бесплотного духа, выраженного в этих беспощадно суровых линиях колокольни святых Марий.

К концу августа мной были закончены две последние песни, Саша Адабашьян закончил двенадцать рисунков, и уже лежала большая стопа манускрипта, 320 страниц, переписанных от руки, 6300 строк перевода поэмы «Мирей».

— Какую же нам сделать папку? — в тревоге спрашивал Саша, глядя на рукопись.

Опять думали, гадали, дошли до того, что надо переплести манускрипт в папку, отделанную берестой. Но выход нашелся внезапно. В доме на Николиной Горе лежит на столе скатерть из сурового полотна, на которой расписываются гости, многие из них любили что-нибудь нарисовать. Вот эти автографы я вышивала цветной гладью, и все это пестрое прихотливое узорочье навело меня на мысль вышить папку.

Я взяла кусок полотна, нарисовала двух стилизованных голубков, сидящих на лозах и отвернувших друг от друга головки, за шеи этим голубкам я зацепила большую букву «М», а кругом разбросала замысловатые сказочные русские цветки. Все это я вышила цветными нитками в теплых тонах, голуби переливались оттенками красного, буква была массивной, черной, корешок вышила я барбарисовыми ветками с ягодками, цветки — фантастически пестрыми. Три дня я провела за работой, затем в переплетной мастерской мне изготовили из этого полотна папку, обтянули ее изнутри красным ластиком, просверлили отверстия в рукописи, переложили ее Сашиными рисунками, под каждый был подложен кусок красного тонкого картона, и все это вложенное в папку было крепко связано красным шелковым шнурком.

Манускрипт получился на редкость оригинальным и красивым. Он выглядел средневековой рукописью.

К тому времени в секретариат Союза писателей пришло на мое имя приглашение приехать в Прованс, на церемонию вручения арлезианскому музею Арлатен перевода поэмы Мистраля «Мирей». Оно было отправлено советским послом с его личной просьбой оформить мой отъезд из Москвы в начале сентября. И 12 сентября я вылетела в Париж с драгоценной папкой в чемодане…

Все, что следовало потом, теперь кажется мне сказочным сном… Я остановилась, как всегда, у моей подруги Жюльетты Кюниссе-Карно, той самой, с которой мы когда-то отыскивали в Бургундии памятник Верцингеториксу. Жюльетта была в курсе всех моих провансальских дел и принимала горячее участие в приготовлениях к событию. Церемония должна была состояться 26 сентября в городе Арле, в музее Арлатен.

Дни в Париже стояли на редкость теплые и яркие, словно осень спешила вознаградить парижан за холодное, дождливое лето.

— Мы приняли на себя все дожди, которые предназначались для вас, москвичей, — шутили парижане, — у вас была засуха, а у нас гнилое лето.

В первый раз за все мои поездки в Париж мне захотелось «ничего не делать». Париж с бронзовой листвой на фоне серого камня, с интимными набережными, меж которых колышутся на темной воде отраженья кучерявых облаков, Париж с его удивительными тихими, узкими улочками, вдруг выбегающими на шумный, суетливый проспект, с его бистро, где в любое время дня и ночи тут же, прямо на улице, сидят за столиками какие-то лениво поглядывающие на вас люди и тянут из рюмок аперитив, этот Париж заманивал меня с утра в дальние кварталы Марэ или на горки Монмартра, или же я шагала, минуя многочисленные мосты, по набережным от Эйфелевой башни до собора Парижской Богоматери.