Франц Кафка: Письма Хедвиге Вайлер

Ведь, способный уступать до конца, он имеет основания для недовольства; рассматривающие его воспринимают и его отношение и не возражают. Но если они наблюдают непредвзято, они даже обязаны сказать, что А не слишком доволен, потому что если бы он столь же основательно исследовал свое положение, как это сделал Х, он не смог бы жить далее. Теперь Х его уже не утешает. И А видит, видит непредвзято, что Х — самый лучший человек, и он пишет такие письма, что он — Бога ради — не способен захотеть ничего другого, как убить себя. В последний момент он еще настолько порядочен, что, избавляя меня от боли, он хочет не предать себя, а забыть, что однажды зажженный свет освещает все без разбора.

Вот что тогда означает пассаж из Нильса Лина и песок без счастливого замка. Конечно, предположение верно, но прав ля говорящий об осыпающемся песке. Но мы видим песок, а не замок; и — куда песок осыпался.

На что я теперь способен? Как я удержусь? Я опять в Трише, хожу с Тобой по окрестностям, кое-кто в меня влюбился, я еще получаю это письмо, читаю его, едва понимаю, сейчас мне нужно прощаться, держа Твою руку, убежать и скрыться за мостом. О, прошу, этого довольно.

Я потому ничего не купил для Тебя в Праге, что к 1 октября, по-видимому, буду в Вене. Извини меня.

Твой Франц К.

Прага, начало сентября 1907

Моя милая девочка, опять поздний вечер, прежде чем я собрался написать, и холодно, все-таки у нас осень, но я весьма согрет Твоим добрым письмом. Да, белое платье и сочувствие Тебе к лицу самым замечательным образом, любые меха могут совсем замаскировать нерешительную девушку и жаждут восхищения собою и вызывают сожаление. А я хочу только Тебя, и сами Твои письма — лишь украшающее драпри, светлое и милое, сидеть где-нибудь позади Тебя в траве или идти на прогулку и нужно лишь прорваться, чтобы нащупать Тебя и удержать.

Но именно теперь, когда все должно улучшиться, и поцелуй, который я сохраняю на губах, является просто-напросто замечательным предвестником всех будущих благ, Ты приезжаешь в Прагу, именно тут я мог бы навещать Тебя и с Тобой оставаться, Ты говоришь неприветливо «адье» и уходишь прочь. Тем не менее я бы уж оставил здесь моих родителей, немногих друзей и прочих, коих придется лишиться, теперь Ты увязаешь в этом обреченном городе, и кажется мне, что невозможно для меня через множество улочек проскользнуть к вокзалу. И все-таки Вена для меня гораздо необходимее, чем для Тебя — Прага. Я проучусь год в экспортной академии, я даже горло передавлю себе непривычной мучительной работой, но и этим останусь очень доволен. На этом месте Ты должна еще перенести мое чтение газеты, так как мне еще придется пойти прогуляться, и потом уж писать Тебе письмо, иначе я не посмею позволить себе этой радости.

Лишь к касающемуся Тебя я буду всегда охотно участлив, только Ты должна представить мне еще больше поводов, нежели чем — последняя вечеринка. Потому что там происходили еще очень важные для меня вещи, о которых Ты совсем ничего не написала. В какое время Ты пришла, как ушла, как Ты была одета, у какой стены сидела, много ли смеялась и танцевала, кому Ты четверть минуты пристально смотрела в глаза, устала ли под конец и хорошо ли спала? И как могла Ты писать и утешать — это самое досадное — письмом, которое меня укололо. Так что же угнетало Тебя в ту прекрасную новогоднюю погоду, когда Ты с матушкой и бабушкой шла в храм по мостовой, двум ступеням и каменным плитам. Причем Ты не подумала, что для отрицания надежды потребуется больше усилий, чем для самой надежды, и что если такое усилие возможно, и что, если уж темперамента достаточно для таких усилий, даже изменившийся ветер удерживает усилия в благоприятном направлении. Я пишу Тебе, руководясь всем благом, которое в себе обнаруживаю.

Твой Франц

Прага, начало сентября 1907 года

Самая любимая,

они у меня забрали чернила и уже спят. Позволь карандашу, чтобы он Тебе писал, чтобы все, что у меня есть, таким образом стало твоей частью. Будь Ты здесь, в этой пустой комнате, где только две мухи сильно шумят под потолком и одна чуть-чуть у окна, я мог бы стать Тебе совсем близок, и моя голова лежала бы рядом с Твоей.

Но это невозможно вплоть до душевного смятения. Некоторое недомогание, немного жара, некоторая расстроенность из-за ожидания за два дня уложили меня в постель, где я пишу Тебе коротенькое лихорадочное письмо, которое, правда, в это прекрасное воскресенье разорвал на подоконнике, так как у Тебя, бедная, любимая, волнений предостаточно. Не правда ли, Ты проплакала много часов этой ночью, пока я при свете звезд бегал по улицам, чтобы все для Тебя подготовить (днем мне приходится учиться), так что в конце концов безразлично, далеко ли живет-поживает одна улица от другой или — та же провинция. Как много всего вокруг нас. Так как в четверг утром я, разумеется, находился на вокзале, потом в четверг после обеда (поезд приходит не в половине третьего, а только в три и еще опоздал на четверть часа), а Ты дрожала в Трише и потом писала то письмо, которое я получил в пятницу, после чего мне не осталось ничего лучшего, как улечься в постель. Это неплохо, так как я, даже не приподнявшись, вижу с постели бельведер, зеленые склоны.

Читать дальше